Vladimir Bukovsky In The U.S. Media | Владимир Буковский в прессе США.

Vladimir Bukovsky in the U.S. Press

Владимир Буковский в прессе США

Advice to President Bush Sr. in National Review, Feb. 10, 1989. / Совет Бушу-старшрму, 10/II-1989.

NEW MACHIAVELLI

COUNSELING THE PRESIDENT

National Review asked 12 distinguished contributors—not all of them American, not all of them conservative—two questions: What did they think were the most important problems facing the new President, and what should he do about them?

Vladimir Bukovsky

What is the definition of a "pragmatic Communist"? It is a Communist who has run out of money. By definition, the Soviet Union is pragmatic in a big way. And this fact is revolutionizing attitudes in Western Europe.

My first advice to President Bush, therefore, is to brush up his German and learn the expression "Wandel durch Handel" because in plain English it spells out one unmitigated disaster for his Presidency.

The actual translation of the phrase is something like "change through trade," or "trade produces change." The idea itself is not terribly new: you pay the "good guys" and the "bad guys" don’t come round to loot your shop. This idea might not work in Chicago any more, but sure does work in Europe. Current Soviet borrowing has reached a staggering $2 billion a month, mostly in untied loans. Overall Soviet-bloc debt has increased 55 per cent since 1984—since the Communists promised to be "good guys," that is, and report on their natural disasters. If Western trade changes them as much as predicted, then we might in a few years learn about the next Chernobyl before the local population does, or, perhaps, even in advance of the actual catastrophe.

But we are merely at the beginning of a new era. Recently, West German Chancellor Helmut Kohl brought another $11 billion to Moscow as a Christmas gift from Santa Claus, while his Foreign Minister, Hans Dietrich Genscher, shuttled between European capitals trying to launch a new Marshall Plan for the Soviet empire. Rumor has it that the ruble will soon become convertible, with West German banks underwriting its value.

In short, the crisis might be in the Soviet Union, but the trouble is in Western Europe. At long last a peace offensive is bringing the Soviets tangible results. All they need to do is to cut a few more tank divisions, offer more hints about the possible reunification of Germany, display their "new thinking" a bit longer, and there will be no more NATO to speak of. Trade produces change, indeed.

However, if the crisis is in Moscow, and the trouble is in Europe, the problem is certainly in Washington. Some naive outsider might think that there is only one President the United States, with the power to conduct foreign policy, at any one time. In fact, there are 535 of them all over the country. They might not know exactly where Germany is located, but each has a grand idea about international affairs. The resulting American foreign policy is always inconsistent, short-sighted, and uncertain — which can only add to European anxiety. The most vivid example of such inconsistency was the American attempt to block European involvement in constructing the Soviet natural-gas pipeline, while the U.S. still sold grain to the Soviet Union. What else could that achieve but a growing European resentment?

Bearing in mind all these limitations, how much can the President do? I suggest he start with a bit of glasnost. Surely, if this device could help Gorbachev, there is no reason why it should not help a democratically elected leader of a democratic country. All Soviet-bloc borrowing from all Western financial institutions, all transactions conducted with the Soviet-bloc countries should be tracked and publicized. Indeed, why is this information kept secret now? And from whom? The Soviets, after all, know it, and so do the institutions conducting such transactions. The public is kept in the dark. Where then, is our "right to know"? if the transactions are truly in the Western countries' interests, and there is nothing to be ashamed of, the businessmen and bankers should be proud to report in some detail. If they are not, we are entitled to be suspicious.

Needless to say, the political atmosphere created by such awareness will make further loans and transactions with the Soviets much more difficult. Active campaigning by the U.S. Government against them might well be sufficient to slow them down. The threat of American withdrawal from Europe might prove effective in forcing the Europeans to abandon their dreams about Marshall Plans Moscow, After all, one cannot seriously expect Americans to spend billions on protecting Europe, if Europe spends billions on strengthening the very same enemy it is protected from.

We have to be prepared for a protracted crisis of the Soviet empire, with its inevitable cycles of detente and war succeeding each other. So we need a common long-term strategy for the Western Alliance, if we want it survive. In the final analysis, history will judge President Bush by his success in halting the epidemic spread of the German disease.

Bukovsky is President of Resistance International and author of, among other books, To Build a Castle and To Choose Freedom.

National Review, February 10, 1989.

Мои рекомендации

президенту Бушу

Автор: Владимир Буковский

Журнал National Review

10 февраля 1989 г.

Рубрика "Новый Макиавелли"

Что означает фраза "прагматичный коммунист"? Это коммунист, у которого закончились деньги. Согласно этому определению, Советский Союз черезвычайно прагматичен. И этот факт меняет отношение к СССР в Западной Европе.

Поэтому мой первый совет президенту Бушу -- это подучить немецкий язык и выучить выражение "Wandel durch Handel", потому что на обычном английском оно означает абсолютную катастрофу для его президентства.

В переводе эта фраза означает что-то вроде "перемены через торговлю" или "торговля влечёт за собой перемены". Сама идея не очень нова: ты платишь "хорошим ребятам", и "плохие ребята" не приходят больше громить твой магазин. Идея эта, возможно, не имеет хождения больше в Чикаго, но совершенно определённо имеет хождение в Европе. На данный момент государственный заем СССР достиг невероятной цифры — два миллиарда долларов в месяц, и состоит, в основном, из необусловленных займов. В общей сложности задолжность советского блока увеличилась на 55 процентов с 1984 года — с тех пор, как коммунисты пообещали быть "хорошими" и впредь сообщать о происходящих у них стихийных бедствиях. Если торговля с Западом изменит Советы до той степени, которую некоторые предсказывают, то через несколько лет мы начнём узнавать об очередных чернобылях до того, как об этом будет узнавать местное население, или, возможно, даже заранее — до самих трагедий.

Но мы всего лишь находимся в начале новой эры. Недавно канцлер Западной Германии Гельмут Коль привёз дополнительные 11 миллиардов долларов в Москву в качестве рождественского подарка от европейского Санта Клауса, в то время как его министр иностранных дел Ганс-Дитрих Геншер объездил все европейские столицы, пытаясь запустить новый План Маршалла для того, чтобы помочь советской империи. Ходят слухи, что рубль скоро станет конвертируемым, а западногерманские банки выступят в качестве гаранта.

Одним словом, кризис, может быть, и имеет место в Советском Союзе, но беда пришла в Западную Европу. После их долгих стараний наступательные действия в борьбе за мир начинают приносить Советам конкретные результаты. Всё, что им остаётся теперь сделать — это сократить ещё несколько танковых дивизий, намекнуть ещё несколько раз на объединение Германии, продолжать демонстрировать своё "новое мышление", и от НАТО уже ничего не останется. Торговля влечёт за собой изменения — это правда.

Тем не менее, если кризис пришёл в Москву, а беда — в Западную Европу, то проблема, однозначно, находится в Вашингтоне. Какой-нибудь наивный профан может думать, что на время каждого президентского срока существует всего один президент Соединённых Штатов, в руках которого находится власть, позволяющая ему осуществлять руководство международной политикой. На самом деле, президентов 535, и они разбросаны по всей стране. Они, возможно, и не знают, где точно находится Германия, но у каждого имеются свои представления о положении дел на международной арене. Проистекающая из этого международная политика США всегда непоследовательна, близорука и неясна, что только усиливает страхи Европы. Самый яркий пример такого рода непоследовательности — это попытки США воспрепятствовать участию Европы в строительстве советского газопровода, в то время как Соединённые Штаты продолжают продавать зерно Советскому Союзу. Что это могло вызвать в Европе, кроме растущего возмущения?

Принимая во внимание все эти ограничения, насколько свободен президент США в принятии решений? Я предлагаю, чтобы он начал с введения гласности. Я уверен, что если этот подход помог Горбачёву, то нет причины, по которой он не помог бы демократически избранному руководителю демократической страны. Все займы советского блока, предоставляемые западными финансово-кредитными организациями, все транзакции, проводимые со странами советского блока, должны быть отслежены и опубликованы. Действительно, почему эта информация держится в секрете? И от кого её прячут? Советы, если уж на то пошло, ей владеют, равно как и организации, проводящие эти финансовые операции. Скрывают её только от общественности. Где же наше "право знать"? Если эти сделки действительно в интересах западных стран, и если стыдиться нечего, то тогда бизнесмены и банкиры должны с гордостью и подробно рассказывать о них. А если нет, то мы имеем право иметь свои подозрения.

Не приходится и говорить, что политическая атмосфера, которую создала бы такая информированность общественности, существенно затруднила бы дальнейшие займы и транзакции с Советами. Активных выступлений против них со стороны правительства США, возможно, будет достаточно, чтобы уменьшить их размах. Угроза ухода США из Европы, вероятно, поможет вынудить европейцев оставить свои мечты относительно Плана Маршалла для Москвы. В конце концов, глупо надеяться, что американцы будут тратить миллиарды на защиту Европы, в то время как Европа будет тратить миллиарды на укрепление того самого врага, от которого её защищают.

Мы должны быть готовы к затяжному кризису советской империи, с её неизбежными сменяющимися циклами разрядок и холодных войн. Поэтому нам нужна разделяемая всеми долгосрочная стратегия для Западного союза, если мы хотим выжить. По большому счёту, история будет судить о президенте Буше по его успешности в деле остановки эпидемического распространения немецкой болезни.

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Excerpts from Vladimir Bukovsky 's

June 1977 Interview in Psychology Today

Vladimir Bukovsky read the wrong books. Defended the wrong writers. His government declared him legally insane and committed him to a mental hospital. In this conversation with psychiatrist E. Puller Torres he tells what happened next.

Vladimir Bukovsky was born 34 years ago in Moscow, the offspring of a professional writer and a journalist. As a first year biology student at Moscow University he was expelled for becoming involved with a literary journal. In 1963 when he was 20, Bukovsky was first arrested for possessing copies of The New Class, a book by dissident Yugoslav Communist Milovan Djilas. After being examined at the notorious Serbsky Institute of Forensic Psychiatry he was declared insane and sent to Leningrad Special Psychiatric Hospital where he spent 15 months. Released, he almost immediately became involved in the defense of writers Andrei Sinyavsky and Yuli Daniel who were under arrest, and organized a small demonstration on to demand that the freedom guaranteed by the Soviet Constitution be honored. This earned him confinement in three more psychiatric wards, including an eight-month return visit to the Serbsky. Following his release, he continued his fight for civil liberties in the USSR, and in 1967 was arrested again for organizing a demonstration to protest the arrest of four other dissidents. This time Soviet authorities decided to try a new tack, and rather than call him mentally ill, they sentenced him to prison for three years, which he served in a labor camp.

His ensuing freedom lasted just over a year. In 1971 he gathered together case records of six dissidents who had been declared insane and held in mental hospitals, and had these records smuggled out of Russia to the West. Simultaneously he appealed to Western psychiatrists, and especially to the World Psychiatric Association (WPA) who would meet in Mexico City later that year, to examine the records. A group of 44 British psychiatrists eventually did examine them and concluded the six weren’t mentally ill, but Soviet psychiatrists and the leadership of the WPA vented the issue from being discussed in Mexico City. These records were the first hard evidence that Soviet authorities were systematically abusing mental illness as a label for dissidents, and mental hospitals as prisons with indeterminate sentences. They were also the first hard evidence that some Soviet psychiatrists were allowing themselves to be prostituted by the State. The reaction of Soviet authorities to Bukovsky's act was fast and furious—12 years in prison, labor camps, and internal exile.

By this time Bukovsky had become known in the West, and had been "adopted" as a political prisoner by Amnesty International. Not deterred by his sentence, he began a series of hunger strikes and demands for better prison conditions. In 1974 while in a labor camp with dissident psychiatrist Semyon Gluzman, they collaborated and produced "A Manual on Psychiatry for Dissidents”, instructing dissidents how to avoid being labeled insane when they were arrested. A copy of the Manual was subsequently smuggled to the West and joined the growing volume of data on the abuse of psychiatry in the USSR. As Bukovsky's physical condition deteriorated through both punishment and hunger strikes, his mother, as well as Amnesty International and other groups, increased demands for his release. Finally on December 18, 1976, he was released and exiled in exchange for imprisoned Chilean communist leader Luis Corvalan. As an exchange of one political prisoner for another, it was the first implicit admission by the Soviet Union that they do indeed hold such prisoners. Two months later Bukovsky addressed a joint Commission of the United States Congress, and the following week he met with both President Carter and Vice-President Mondale. He had become a symbol for human rights.

A note on Vladimir Bukovsky’s mental health: Bukovsky had been diagnosed in the Soviet Union as having schizophrenia. Following his release in December 1976 he met with a group of British psychiatrists and was declared to be eminently sane, and with no evidence whatsoever of schizophrenia. The author, a clinical psychiatrist presently responsible for two wards of schizophrenic patients and doing research of this disease, strongly concurs with the opinion of the British psychiatrists after interviewing Bukovsky for over an hour. Bukovsky is a modest and self-effacing man, proud that he never compromised, and for whom principle is a way of life and not just a word. He retains a wry sense of humor, and an unusual ability to step back and look at himself and the world.

E. Fuller Torrey: What was it like, being a sane man in an insane asylum?

Vladimir Bukovsky: Well, I found many people in the place who were quite sane.

Torrey: So you were only one of several sane people in the mental hospital?

Bukovsky: Yes, and we formed a sort of group to communicate with each other. With the other patients it was impossible to communicate, for some of them were extremely ill. So those of us who were sane formed a sort of club.

Toney: A club of sane people in an insane asylum. That must have been a very interesting club. How were you personally treated by the doctors there?

Bukovsky: I was lucky in that hospital. I wasn't given any forced medicine.

Torrey: Was that unusual?

Bukovsky: Yes, very. Almost all the other dissidents there were forced to take medicine that made them sleepy and hard for them to think.

Torrey: How did you escape it?

Bukovsky: When I got to the hospital I was assigned to an old Russian psychiatrist. I think he was around 80. After our first interview he told me he thought I was quite sane. He thought I had pretended to be crazy to get into the hospital and escape a prison sentence or something, that I was a malingerer. I tried to explain that he had it wrong but he had made up his mind and fought very hard to get me released. He would go in front of the commission (which determines when a patient may be released) and say I was sane. This made the KGB mad, but they didn't know what to do with this old psychiatrist who didn’t understand or wouldn't understand that he was supposed to find me insane. Anyway he didn't give me drugs because he thought I was sane.

Torrey: How many special psychiatric hospitals like the one you were in are there?

Bukovsky: There are at least 12. I am not sure how many more there are.

Torrey: And how many sane people were in your insane asylum?

Bukovsky. Out of 1,000 inmates I think about 150 were political prisoners and perfectly sane.

Torrey: That means that there are probably over 2,000 political dissidents in mental hospitals in the Soviet Union?

Bukovsky: Yes, there are probably at least that many. We do not know for sure how many there are.

Torrey: Besides the psychiatrist who was in charge of you, what were the other psychiatrists there like? Did they realize that you weren't mentally ill?

Bukovsky: Yes, of course. They all understood quite well that we were sane people. Many of them were quite cynical. One of them once told me that the hospital we were in was really more like a concentration camp. It is our own little Auschwitz, he said. Yes, they understood how things were very well, but they were not in a position to do anything about it. They had neither the desire nor the power to change things.

Torrey: What kind of psychiatrists are these people who would work in an in insane asylum with sane people? Why would they take the job?

Bukovsky: They probably do it because they earn more money than if they work in a regular mental hospital. They get special pay because it is a special hospital.

Torrey: Are they army psychiatrists?

Bukovsky: Not exactly. They are military, but not army. They work for the Ministry of Internal Affairs, which is the Ministry responsible for the special psychiatric hospitals. Regular psychiatric hospitals are under the Ministry of Health. So these psychiatrists in the special hospitals have ranks, like captain, major, and are promoted from rank to rank if they do a good job and don’t cause trouble.

Torrey: And doing a good job includes testifying that people like yourself, who wish to protest the lack of civil rights, are insane and should be kept in a mental hospital?

Bukovsky: Exactly.

Torrey: When you first entered the Leningrad Special psychiatric Hospital, how long did they say they were going to keep you?

Bukovsky: It was quite clear from the beginning that they would keep me as long as they liked. I was told that it all depended on my behavior. If I would recant, if I would be good, how do you say?

Torrey: Tractable?

Bukovsky: Yes, tractable. If I would be tractable then they would let me out.

Torrey: They could have kept you there for 20 or 30 years if they had wanted, and if you hadn't had an older psychiatrist who wouldn't cooperate with them.

Bukovsky: Oh yes. I knew some who had been in for over 10 years. It is an indeterminate sentence.

Torrey: Is that why Soviet officials put you in a psychiatric hospital rather than in prison?

Bukovsky: That is one reason. If they had put me in prison originally I would have had a sentence to serve and then I would be released. There wouldn't be the same pressure on me to recant. Of course sometimes they just sentence you again to a new term when you finish your term, but that's harder to do. It’s much easier to put you away in a mental hospital.

Torrey: What are the other reasons they use mental hospitals rather than prison?

Bukovsky: Well, it discredits the person. Especially if the person is prominent and speaking out, that's a big problem for the Soviet leaders. For instance, General Grigorenko, who was a great general, spoke out against the invasion of Czechoslovakia. That made a big problem. It would have been hard to bring him to trial so they called him insane and sent him to a mental hospital. Then people won't pay attention to what he says. And people understand that other people can become mentally ill.

It's easy to explain to common people, the people in the street. Also, sometimes they put people who speak out into mental hospitals when they don’t have a very strong case against them, when it would be a difficult trial.

Torrey: Is it true that mental patients have fewer rights than civil prisoners in the Soviet Union?

Bukovsky: Yes, absolutely. As a mental patient you have no rights. Any sort of protest you make they just say is because you are mentally sick. Anything the you say or do becomes part of your case record, which can then be used against you to justify keeping you there indefinitely. Anything you write, letters or anything, may turn up in your case folder to be used against you. If you recant they say, see, it proves he was crazy. If you refuse to recant and protest, they say, see, it proves he is crazy. You take your choice.

Toney: When they first picked you up in 1963, do you think they intended then to send you to a mental hospital?

Bukovsky: No, I think they wanted me to recant. They wanted to make a traitor out of me and make me inform against my friends. They wanted some information from me, then probably they thought they would put me in prison for a little while. They put me in solitary confinement to change my mind.

Torrey: But you didn't cooperate with them, I guess.

Bukovsky: No, I refused to speak with them at all.

Torrey: That must have made them furious.

Bukovsky: Yes, and after they had tried for a month they gave up and turned me over to psychiatry. That was the end of my case legally. From then on I was just a psychiatric patient.

Torrey: They diagnosed you as a schizophrenic, isn't that correct?

Bukovsky: With schizophrenia of the continuous type. But some of the psychiatrists said that schizophrenia was the wrong diagnosis and that really I had a paranoid development of personality. They couldn't decide between these two diagnoses.

Torrey: I have been to the Soviet Union twice and am familiar with how schizophrenia is classified there. The continuous type of schizophrenia is said to begin very slowly but is progressive. This is especially true of the "sluggish" or "creeping" subtype in which a person is said to only have mild personality changes in its early stages.

Bukovsky: Most of the political prisoners are diagnosed as schizophrenics. Anything they do, any protest they make; even a hunger strike is said to be proof of the diagnosis.

Torrey: G.V. Morozov, the head of the Serbsky Institute, has even written that argumentativeness is an important symptom of schizophrenia.

Bukovsky: Then I guess it's a pretty common disease even in the United States if that is its definition.

Torrey: The man who is responsible for the classification of schizophrenia in the Soviet Union is Professor Snezhnevsky of the Institute of Psychiatry in Moscow. He is the one who has stressed that misbehavior in adolescence or even earlier is often a symptom of early schizophrenia, especially if there is any family history of mental illness.

Bukovsky: I have read some of Snezhnevksy's works. He has also been one of the main psychiatrists behind the scenes who sees that dissidents are labeled mentally ill and put away.

Torrey: Do You think his theories of schizophrenia developed to accommodate the needs of the state, or that he was selected out for advancement because his theories were convenient.

Bukovsky: Probably the latter, a kind of selectivity. Survival of the most convenient theory so to speak. In a socialist state that is supposed to be perfect there can, by definition, be no social condition that could create true dissenters. Therefore, the dissenter must be crazy, sick. The logic is very neat.

Torrey: Some people have written that the Soviet Union has a long history of calling dissidents mad, and that this was also used by the czars. For example Czar Nicholas called the philosopher Chaadaev mad over one hundred years ago because Chaadaev had disagreed with him.

Bukovsky: To begin with, Chaadaev was never put into a hospital. It was just a statement that he was insane.

Torrey: When did it begin, then, in a widespread way as it is now found in the Soviet Union?

Bukovsky: It began under Stalin. But at that time there were only two mental hospitals, in Leningrad and Kazan, for dissidents. Stalin didn't need many. He could just destroy people if he wanted. But if they were prominent he might use the mental hospital.

Torrey: And what happened after Stalin?

Bukovsky: It is interesting. There was an old Communist Party member named Sergei Pisarev who was a member of the Party's Central Control Commission. He prepared a report that the cases against the Jewish doctors prepared by an investigating committee in 1952 were concocted and he handed the report over to Stalin. Two weeks later Pisarev found himself in a mental hospital and labeled insane. In 1956, after Stalin's death, he arranged to get rehabilitated. He even made the psychiatrists reconsider their diagnosis and say he was sane. He got to know the chairman of the committtee for rehabilitation, and persuaded him that an investigation should be made into the abuse of psychiatry. This was a golden age after Stalin's death when such things were possible. He succeeded in getting such a commission created. They investigated both hospitals and concluded that psychiatry had been abused, and got a lot of people released.

Torrey: So then it got worse again?

Bukovsky: Yes, especially under Khrushchev. Then it became a common practice and new hospitals started to be opened.

Torrey: So that by the time you were arrested in 1963 it was a common practice to label sane people insane and put them away to get them out of sight.

Bukovsky: Yes, I wasn't unique at all. The only way I am unique is that I am here to be able to talk to you about it. There are many hundreds of dissidents in the mental hospitals even today as we talk.

Torrey: When you were at the Perm labor camp with Semyon Gluzman, the young psychiatrist who had publicly said that General Grigorenko was not mentally ill and was then thrown in jail for saying it, you wrote a manual together, "A Manual on Psychiatry for dissidents." I read it several months ago and was profoundly impressed by it, impressed that manuals should be needed for people to defend themselves against my chosen profession. It is an excellent document. How did you manage to write it while in a labor camp?

Bukovsky: We put it together in bits and pieces. We had a small symposium that met under the pretense of having tea. We used to sit quietly in a circle, and one of us who had prepared a report would give it and then we would discuss it. We started out to do it because some people in the labor camp needed to know how to defend themselves from psychiatrists. Even though they had been sentenced to prison sometimes when their sentence was up they would be taken to a psychiatrist and declared insane and sent to a mental hospital. So it had a very practical value.

Torrey: Then how did you get it out?

Bukovsky: People started saying that the “Manual” would be useful to others as well. So we tried to smuggle it out. The first time we tried it we failed and the authorities seized it. But the second time it was a lucky case and it made it. Everything had to be done in secrecy.

Torrey: The KGB must have been furious with you.

Bukovsky: Even now they are threatening to start a new criminal case against Gluzman. They are threatening to sentence him to many more years in prison. It is only the agitation of Westerners on his case so far which has stopped that from happening.

Torrey: How can Westerners help dissidents in the Soviet Union? How can we help to bring about basic civil rights there? Should we cut off contact with Russian professionals? Should we not attend meetings attended by them?

Bukovsky: I am opposed to a complete boycott altogether. Rather you should boycott selectively and make contact with the good psychiatrists there. For example, you should have nothing to do with Snezhnevsky; he is a criminal and you should never sit at the same table with him. Your National Institute of Mental Health should not deal with him as they do. They are just supporting a criminal and making him respectable.

What you should do is to make contact with the good psychiatrists in Russia, the ones who will not allow themselves to be prostituted. For example, Professor Melekhov and Professor Lukomsky both sat on the commission in 1971 to determine whether I was sane. Both behaved extremely honestly in the face of obvious pressure on them by Soviet authorities. And there are honest young psychiatrists who too refuse to abuse their profession. For instance, when I was arrested in 1965 I was first taken to the psychiatric ward of Moscow City Hospital Number 13. There I was examined by two young psychiatrists, Drs. Arkus and Dumbrovich, and declared to be sane. The KGB was even more furious so they took me back to Serbsky Institute. It was difficult for them to declare me to be insane when two other sets of psychiatrists had just declared me sane so they just kept me there for eight months.

What you should do is to invite doctors like Melekhov, Lukomsky, Arkus, and Dumbrovich to your professional meetings in the West. Publish their papers. Give them recognition. Visit the psychiatric ward of City Hospital Number 13 when you come to Moscow. But don't cut off all contacts, just cut off selective contacts.

Torrey: It sounds like we should draw up a blacklist of Soviet psychiatrists who have compromised themselves and not attend any meeting with them or invite them.

Bukovsky:Exactly right. And at the top of the blacklist you might put Snezhnevsky, Morozov, and Lunts, but there are many more.

Torrey: And on our visits to the Soviet Union make the effort to contact psychiatrists who are not on the blacklist.

Bukovsky: Yes. You won't get much help from Intourist but it can be done.

Torrey: I know that psychiatrists in England have provided more support for you than psychiatrists in the United States. For example, when you sent the six case histories out in 1971 it was only the English psychiatrists who evaluated them. How did you feel when you heard that the World Psychiatric Association meeting in Mexico City in late 1971 had ignored your plea? Weren't you angry and disappointed?

Bukovsky: We are all human, and we are all subject to pressure on us. In Mexico City there was strong pressure on some psychiatrists to do nothing. And so nothing was done. You were all afraid to offend Snezhnevsky.

It was sad, yes.

Torrey: Some of us, including myself, are afraid that psychiatry could also be abused on a large scale in the United States. How can we prevent it happening here?

Bukovsky: The best way to fight a battle is to fight it on someone else's territory. You can prevent it here by fighting the abuses of psychiatry elsewhere.

Torrey: I suspect that all countries have psychiatrists who will allow themselves and their profession to be prostituted given the right circumstances, and that in every country there is a Lunts or a Morozov waiting to do his job if given the opportunity.

Bukovsky: Most certainly there is. Look at France in 1941. Here was a country that was supposed to love freedom. You know, the French Revolution. And look what happened. Many of the people tripped over each other in their rush to collaborate with the enemy, willing to allow themselves to be used.

Toney: If we don't fight the abuse of psychiatry in the Soviet Union and elsewhere, what are the consequences?

Bukovsky: If the abuses begin in your country then it will be too late. If you try and fight it once it begins they will probably just call you insane and put you away.

E. Fuller Torrey is a research and practicing psychiatrist in Washington, D C. After obtaining a BA in religion at Princeton, Torrey got his MD in Montreal; then, while completing his residency in psychiatry at Stanford, earned an MA in anthropology. He practiced medicine for two years in Africa and recently spent a year as a general practitioner on the Pribilof Islands in Alaska. He wrote The Mind Game: Witchdoctors and Psychiatrists, The Death of Psychiatry, and Why Did You Do That?

June 1977 Interview in Psychology Today. / Интервью журналу Psychology Today, июнь 1977.

Из интервью Владимира Буковского журналу Psychology Today, июнь 1977 года.

Владимир Буковский читал не те книги. Защищал не тех писателей. Правительство объявило его юридически невменяемым и поместило в психиатрическую больницу. В этой беседе с психиатром Э. Фуллером Торри он рассказывает, что произошло с ним дальше.

Владимир Буковский родился 34 года назад в Москве в семье профессионального писателя и журналистки. Будучи студентом-биологом первого курса Московского университета, он был отчислен за участие в литературном журнале. В 1963 году, когда ему было 20 лет, Буковский был впервые арестован за хранение экземпляров книги "Новый класс" югославского коммуниста-диссидента Милована Джиласа. После освидетельствования в печально известном Институте судебной психиатрии им. Сербского он был признан невменяемым и отправлен в Ленинградскую специальную психиатрическую больницу, где провел 15 месяцев. Выйдя на свободу, он почти сразу же включился в защиту арестованных писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, организовал небольшую демонстрацию с требованием соблюдения свободы, гарантированной Конституцией СССР. За этим последовало заключение еще в трех психиатрических больницах, включая восьмимесячный визит в Институт Сербского. После освобождения он продолжил борьбу за гражданские свободы в СССР, а в 1967 году снова был арестован за организацию демонстрации протеста против ареста еще четырех диссидентов. На этот раз советские власти решили попробовать новый подход и вместо того, чтобы назвать его психически больным, приговорили его к трем годам заключения, которые он провел в трудовом лагере.

Его последующий период на свободе продлился чуть больше года. В 1971 году он собрал воедино истории болезни шести диссидентов, которые были признаны невменяемыми и содержались в психиатрических больницах, и эти документы были контрабандой вывезены из России на Запад. Одновременно он обратился к западным психиатрам, и особенно к Всемирной психиатрической ассоциации (WPA), которая собралась на конференцию чуть позже, в том же году, в Мехико, для изучения этих документов. Группа из 44 британских психиатров в конце концов изучила их и пришла к выводу, что эти шестеро человек не были психически больными, но советские психиатры и руководство ВПА сделали так, чтобы обсуждение этого вопроса в Мехико не состоялось. Эти документы стали первым веским доказательством того, что советские власти систематически злоупотребляют психическими заболеваниями как ярлыком для диссидентов и используют психиатрические больницы в качестве тюрем с неопределенным сроком заключения. Они также стали первым веским доказательством того, что некоторые советские психиатры позволяли государству делать из них проституток. Реакция советских властей на поступок Буковского была быстрой и яростной — 12 лет тюрьмы, лагерей и ссылки.

К этому времени Буковский стал известен на Западе и был признан политзаключенным организацией Amnesty International. Не испугавшись приговора, он начал серию голодовок и требований улучшить условия содержания в тюрьме. В 1974 году, находясь в исправительно-трудовом лагере с диссидентом-психиатром Семеном Глузманом, они совместно выпустили "Руководство по психиатрии для диссидентов", в котором инструктировали диссидентов, как избежать признания их сумасшедшими после ареста. Копия "Руководства" впоследствии была контрабандой переправлена на Запад и стала частью растущему объема данных о злоупотреблении психиатрией в СССР. Поскольку физическое состояние Буковского ухудшилось как из-за наказаний, так и из-за голодовок, его мать, а также Amnesty International и другие группы, усилили свои требования его освободить. Наконец, 18 декабря 1976 года он был освобожден и выслан из страны в обмен на заключенного лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана. Этот обмен одного политического заключенного на другого стал первым неявным признанием со стороны СССР, что в стране действительно есть такие заключенные. Двумя месяцами позже Буковский выступил перед объединенной комиссией Конгресса Соединенных Штатов, а на следующей неделе он встретился как с президентом Картером, так и с вице-президентом Мондейлом.

Примечание о психическом здоровье Владимира Буковского: в Советском Союзе у Буковского диагностировали шизофрению. После освобождения в декабре 1976 года он встретился с группой британских психиатров и был признан в высшей степени вменяемым без каких-либо признаков шизофрении. Автор этой статьи, клинический психиатр, в настоящее время ответственный за два отделения больных шизофренией и занимающийся исследованием этого заболевания, полностью согласен с мнением британских психиатров после более чем часового интервью с Буковским. Буковский — скромный и непритязательный человек, гордящийся тем, что никогда не шел на компромиссы, для которого принцип — образ жизни, а не просто слово. Он сохраняет полное иронии чувство юмора и необычную способность отстраняться и смотреть на себя и на мир со стороны.

Э. Фуллер Торри: Каково это — быть нормальным человеком в сумасшедшем доме?

Владимир Буковский: Ну, я повстречал там много вполне вменяемых людей.

Торри: Значит, вы были лишь одним из нескольких нормальных людей в психиатрической больнице?

Буковский: Да, и мы сформировали некую группу, чтобы общаться друг с другом. С остальными больными общаться было невозможно, так как некоторые из них были крайне больны. Так что те из нас, кто был в здравом уме, образовали своего рода клуб.

Торри: Клуб нормальных людей в сумасшедшем доме. Наверное, это был очень интересный клуб. Как вас лично лечили там врачи?

Буковский: Мне повезло в той больнице. Мне не давали принудительно никаких лекарств.

Торри: Это было необычно?

Буковский: Да, очень. Почти все остальные диссиденты были вынуждены принимать лекарства, от которых они становились сонными и от которых им становилось трудно думать.

Торри: Как вы избежали этого?

Буковский: Когда я попал в больницу, меня направили к старому русскому психиатру. Я думаю, ему было около 80 лет. После нашей первой беседы он сказал мне, что думает, что я вполне в здравом уме. Он думал, что я притворился сумасшедшим, чтобы попасть в больницу и избежать тюремного заключения или чего-то в этом роде, что я симулянт. Я пытался объяснить, что это не так, но он принял решение и очень сильно боролся за то, чтобы меня освободили. Он предстал перед комиссией (которая определяет, когда пациент может быть выписан) и сказал, что я в своем уме. Это разозлило КГБ, но они не знали, что делать с этим старым психиатром, который не понимал или не хотел понимать, что он должен был признать меня сумасшедшим. Во всяком случае, он не давал мне лекарств, потому что считал, что я в здравом уме.

Торри: Сколько существует специализированных психиатрических больниц, подобных той, в которой вы были?

Буковский: Их как минимум 12. Не знаю, сколько еще.

Торри: А сколько нормальных людей было в твоей больнице?

Буковский" Из 1000 заключенных, я думаю, около 150 были политзаключенными и совершенно вменяемыми.

Торри: Это означает, что в психиатрических больницах в Советском Союзе находится, вероятно, более 2000 политических диссидентов?

Буковский: Да, по крайней мере столько. Мы точно не знаем, сколько их.

Торри: Кроме того психиатра, который вас лечил, какие там были другие психиатры? Они поняли, что вы не больны психически?

Буковский: Да, конечно. Все они прекрасно понимали, что мы вменяемые люди. Многие из них были весьма циничны. Один из них однажды сказал мне, что больница, в которой мы находились, больше походит на концлагерь. Он сказал, что это наш собственный маленький Освенцим. Да, они прекрасно понимали, как обстоят дела, но ничего не могли с этим поделать. У них не было ни желания, ни сил что-то изменить.

Торри: Что за психиатры эти люди, которые будут работать в психиатрической больнице с нормальными людьми? Почему они взялись за работу?

Буковский: Наверное, потому, что зарабатывают больше, чем если бы работали в обычной психиатрической больнице. Они получают особую оплату, потому что это особая больница.

Торри: Это военные психиатры?

Буковский: Не совсем так. Они военные, но не армейские. Они работают при Министерстве внутренних дел, которое отвечает за специальные психиатрические больницы. Обычные психиатрические больницы находятся в ведении Министерства здравоохранения. Таким образом эти психиатры в специальных больницах имеют звания, такие как капитан, майор, и повышаются от звания до звания, если хорошо работают и не создают проблем.

Торри: А хорошая работа включает в себя свидетельство о том, что такие люди, как вы, которые желают протестовать против отсутствия гражданских прав, безумны и должны быть помещены в психиатрическую больницу?

Буковский: Именно.

Торри: Когда вы впервые попали в Ленинградскую Специальную психиатрическую больницу, как долго вас собирались там продержать?

Буковский: С самого начала было совершенно ясно, что они будут держать меня столько, сколько захотят. Мне сказали, что все зависит от моего поведения. Если бы я отрекся от своих взглядов, если бы я вел себя хорошо, какое тут слово подходит?

Торри: Был послушным?

Буковский: Да, послушным. Если бы я был послушным, они бы меня выпустили.

Торри: Это похоже на то, что рассказывал Виктор Файнберг (еще один советский диссидент), когда он был в той же больнице, что и вы. Он рассказывал, что его психиатр сказал ему, что его болезнь — это инакомыслие, и как только он откажется от своих мнений и изменит их на правильные, он будет освобожден.

Буковский: Да, это так. Но я, бы конечно, никогда не отрекся от своих мнений и не отказался от них.

Тони: Они могли бы продержать вас там 20 или 30 лет, если бы захотели, и если бы у вас не было психиатра постарше, который не желал с ними сотрудничать.

Буковский: О, да. Я знал некоторых, кто находился там более 10 лет. Это заключение на неопределенный срок.

Торри: По этой причине советские чиновники поместили вас в психиатрическую больницу, а не в тюрьму?

Буковский: Это была одна из причин. Если бы меня изначально посадили в тюрьму, мне бы пришлось отбывать срок, а потом меня бы выпустили. На меня не было бы такого давления, чтобы я отрекся. Конечно, иногда тебя просто снова сажают на новый срок, когда ты отработаешь свой изначальный срок, но это сложнее сделать. Гораздо проще отправить тебя в психиатрическую больницу.

Торри: Каковы другие причины, по которым они используют психиатрические больницы, а не тюрьму?

Буковский: Ну, это дискредитирует человека. Особенно, если человек видный и открыто выражает свое мнение, это становится большой проблемой для советских руководителей. Например, генерал Григоренко, видный полководец, выступал против вторжения в Чехословакию. Это создало большую проблему. Было бы трудно привлечь его к суду, поэтому они назвали его сумасшедшим и отправили в психиатрическую больницу. Тогда люди перестанут обращать внимания на то, что он говорит. И люди понимают, чтои другие люди могут стать психически больными.

Обывателям, обычным людям, это легко объяснить. Кроме того, иногда они помещают людей, которые высказываются, в психиатрические больницы, когда у них нет очень веских улик против них, когда судить их было бы трудно.

Торри: Правда ли, что у душевнобольных в Советском Союзе меньше прав, чем у гражданских заключенных?

Буковский: Да, абсолютно. Как психически больной вы не имеете никаких прав. На любой вид вашего протеста они просто отвечают, что вы психически больны. Все, что вы говорите или делаете, становится частью вашего дела, которое затем может быть использовано против вас, чтобы оправдать ваше пребывание там в течение неопределенного срока. Все, что вы пишете, письма или что-то еще, может оказаться в папке вашего дела, чтобы быть использованным против вас. Если ты отрекаешься от своих взглядов, то они говорят, что это доказывает, что человек был сумасшедшим. Если ты отказываешься отречься и протестуешь, они говорят, что это доказывает, что он сумасшедший. Выбирай что хочешь.

Торри: Когда они впервые забрали вас в 1963 году, как вы думаете, они намеревались отправить вас в психиатрическую больницу?

Буковский: Нет, я думаю, они хотели, чтобы я отрекся. Из меня хотели сделать предателя и заставить доносить на друзей. Они хотели от меня какую-то информацию, потом, наверное, думали, что ненадолго посадят меня в тюрьму. Меня посадили в одиночную камеру, чтобы я передумал.

Торри: Но вы, наверное, не сотрудничали с ними.

Буковский: Нет, я вообще отказался с ними разговаривать.

Торри: Должно быть, это привело их в ярость.

Буковский: Да, и после месяца попыток они сдались и отдали меня в психиатрию. На этом мое дело закончилось с юридической точки зрения. С тех пор я был просто психиатрическим пациентом.

Торри: Вам поставили диагноз шизофрения, не так ли?

Буковский: Шизофрения вялотекущего типа. Но некоторые психиатры выразили мнение, что шизофрения — неправильный диагноз и что на самом деле у меня параноидальное расстройство личности. Они не могли выбрать между этими двумя диагнозами.

Торри: Я дважды был в Советском Союзе и знаю, как там классифицируют шизофрению. Говорят, что медленный тип шизофрении начинается очень медленно, но прогрессирует. Это особенно верно в отношении "вялотекущего" подтипа, при котором у человек, как говорят, только легкие изменения личности на ранних стадиях.

Буковский: Большинству политзаключенных ставят диагноз шизофрения. Что бы они ни делали, какой бы протест они ни выражали. Говорят, что даже голодовка является доказательством этого диагноза.

Торри: Г. В. Морозов, руководитель Института Сербского, даже писал, что склонность к спорам — важный симптом шизофрении.

Буковский: Тогда, я думаю, это довольно распространенная болезнь даже в Соединенных Штатах, если таково ее определение.

Торри: За классификацию шизофрении в Советском Союзе отвечает профессор Снежневский из Института психиатрии в Москве. Именно он подчеркивал, что плохое поведение в подростковом возрасте или даже раньше часто является симптомом ранней шизофрении, особенно если в семейном анамнезе есть психические заболевания.

Буковский: Я читал некоторые произведения Снежневского. Он также был одним из главных закулисных психиатров, которые следят за тем, чтобы диссидентов заклеймили как психически больных и убрали с глаз долой.

Торри: Считаете ли вы, что его теории шизофрении были разработаны для удовлетворения потребностей государства, или что он был выбран для продвижения по службе, потому что его теории так удобны?

Буковский: Наверное, последнее, некая избирательность. Выживание самой удобной теории так сказать. В социалистическом государстве, которое должно быть совершенным, по определению не может быть никаких социальных условий, которые могли бы породить настоящих инакомыслящих. Следовательно, несогласный должен быть сумасшедшим, больным. Логика очень четкая.

Торри: Некоторые люди писали, что Советский Союз имеет долгую историю называния диссидентов путем объявления их сумасшедшими, и что этот прием также использовался царями. Например, царь Николай более ста лет назад назвал сумасшедшим философа Чаадаева за то, что Чаадаев с ним не согласился.

Буковский: Начнем с того, что Чаадаева ни разу не положили в больницу. Это было просто заявление, что он сошел с ума.

Торри: Когда же это началось и распространилось так широко, как сейчас в Советском Союзе?

Буковский: Это началось при Сталине. Но в то время были только две психиатрические больницы, в Ленинграде и Казани, для диссидентов. Сталину много не нужно было. Он мог бы просто уничтожить людей, если бы захотел. Но если они были видными, он мог бы отправить их в психиатрическую больницу.

Торри: А что было после Сталина?

Буковский: Это было интересно. Был старый член Коммунистической партии по имени Сергей Писарев, который был членом ЦКК партии. Он подготовил рапорт о том, что дела против врачей-евреев, подготовленные следственным комитетом в 1952 году, были сфабрикованы, и передал рапорт Сталину. Через две недели Писарев оказался в психиатрической больнице и был признан невменяемым. В 1956 году, после смерти Сталина, он сделал так, чтобы его реабилитировали. Он даже заставил психиатров пересмотреть свой диагноз и признать себя вменяемым. Он познакомился с председателем реабилитационного комитета и убедил его провести расследование злоупотребления психиатрией. Это был золотой век после смерти Сталина, когда такие вещи были возможны. Ему удалось добиться создания такой комиссии. Они провели расследование в обеих больницах и пришли к выводу, что психиатрией злоупотребляли, и многих людей освободили.

Торри: Значит, потом снова стало хуже?

Буковский: Да, особенно при Хрущеве. Потом это стало обычной практикой, и стали открываться новые больницы.

Торри: Так что к тому моменту, когда вы были арестованы в 1963 году, было обычной практикой называть нормальных людей сумасшедшими и убирать их подальше, чтобы они не попадались на глаза.

Буковский: Да, я вовсе не был уникален. Единственное, в чем я уникален, так это в том, что я здесь, имею возможность говорить с вами об этом. Даже сейчас, когда мы об этом говорим, в психиатрических больницах находятся многие сотни диссидентов.

Торри: Когда вы были в Пермском трудовом лагере с Семеном Глузманом, молодым психиатром, который публично заявил, что генерал Григоренко не болен психически, а затем был брошен за это в тюрьму, вы вместе написали пособие "Руководство по психиатрии для диссидентов". Я прочел его несколько месяцев назад и был глубоко впечатлен им, впечатлен тем, что нужны инструкции, чтобы люди могли защищаться от выбранной мной профессии. Это отличный документ. Как вам удалось написать это в трудовом лагере?

Буковский: Мы собирали его по кусочкам. У нас был небольшой симпозиум, который собрался под предлогом чаепития. Мы обычно тихо сидели в кругу, и один из нас, у кого был подготовленный доклад, делал его, и мы его обсуждали. Мы начали это делать, потому что некоторым людям в трудовом лагере нужно было знать, как защитить себя от психиатров. Несмотря на то, что они были приговорены к тюремному заключению, иногда по истечении срока их отводили к психиатру, объявляли сумасшедшим и отправляли в психиатрическую больницу. Так что это имело очень практическое значение.

Торри: Тогда как вы его переправили?

Буковский: Люди начали говорить, что "Руководство" будет полезно и другим. Поэтому мы попытались вывезти его контрабандой. В первый раз, когда мы попытались это сделать, мы потерпели неудачу, и власти конфисковали его. Но во второй раз это был счастливый случай, и удалось это сделать. Все приходилось делать тайно.

Торри: Должно быть, КГБ был в ярости на вас.

Буковский: Уже сейчас угрожают возбудить новое уголовное дело на Глузмана. Они грозят приговорить его к еще многим годам лишения свободы. Этому пока помешали только акции протеста жителей Запада.

Торри: Как жители Запада могут помочь диссидентам в Советском Союзе? Как мы можем помочь обеспечить базовые гражданские права там? Должны ли мы прекратить контакты с российскими профессионалами? Должны мы перестать посещать собрания, на которых они присутствуют?

Буковский: Я вообще против полного бойкота. Скорее вам следует бойкотировать выборочно и связаться с хорошими психиатрами. Например, вы не должны иметь никакого отношения к Снежневскому; он преступник и вы никогда не должны сидеть с ним за одним столом. Ваш Национальный институт психического здоровья не должен иметь с ним дело. Это просто поддерживает преступника и делает его респектабельным.

Что вам следует сделать, так это установить контакт с хорошими психиатрами в России, теми, кто не позволяет себе заниматься проституцией. Например, профессор Мелехов и профессор Лукомский входили в комиссию в 1971 году, чтобы определить, вменяем ли я. Оба вели себя предельно честно перед лицом явного давления на них со стороны советской власти. И есть честные молодые психиатры, которые тоже отказываются злоупотреблять своей профессией. Например, когда меня арестовали в 1965 году, меня сначала доставили в психиатрическую палату 13-й городской больницы Москвы. Там меня обследовали два молодых психиатра, доктора Аркус и Дамбрович, и признали меня вменяемым. КГБ еще больше разозлился и забрал меня обратно в институт Сербского. Им было трудно объявить меня сумасшедшим, когда две другие группы психиатров только что признали меня вменяемым, поэтому они просто продержали меня там восемь месяцев.

Вам следует пригласить таких врачей, как Мелехов, Лукомский, Аркус и Думбрович, на свои профессиональные встречи на Западе. Публикуйте их статьи. Дайте им признание. Посетите психиатрическое отделение городской больницы № 13, когда приедете в Москву. Но не обрывайте все контакты, просто обрывайте избранные контакты.

Торри: Похоже, надо составить черный список советских психиатров, скомпрометировавших себя, и не ходить с ними ни на какие встречи и не приглашать.

Буковский: Совершенно верно. И в черный список можно включить Снежневского, Морозова и Лунца, но их гораздо больше.

Торри: И во время наших визитов в Советский Союз постараться связаться с психиатрами, которых нет в черном списке.

Буковский: Да. От Интуриста особой помощи не будет, но это возможно селать.

Торри: Я знаю, что психиатры в Англии оказали вам большую поддержку, чем психиатры в Соединенных Штатах. Например, когда вы разослали шесть историй болезни в 1971 году, их оценивали только английские психиатры. Что вы почувствовали, когда узнали, что собрание Всемирной психиатрической ассоциации в Мехико в конце 1971 года проигнорировало вашу просьбу? Были вы злы и разочарованы?

Буковский: Все мы люди, и все мы подвержены давлению. В Мехико на некоторых психиатров оказывалось сильное давление, чтобы они ничего не делали. Поэтому ничего и не было сделано. Вы все боялись обидеть Снежневского.

Было грустно, да.

Торри: Некоторые из нас, в том числе и я, опасаются, что психиатрия также может быть использована в плохих целях в Соединенных Штатах. Как мы можем предотвратить это здесь?

Буковский: Лучший способ вести бой — это сражаться на чужой территории. Вы можете предотвратить это здесь, борясь со злоупотреблениями психиатрией в другом месте.

Торри: Я подозреваю, что во всех странах есть психиатры, которые позволят превратить в проституток себя и свою профессию при определенных обстоятельствах, и что в каждой стране есть свои Лунц или Морозов, готовые выполнить свою работу, если им представится такая возможность.

Буковский: Наверняка есть. Посмотрите на Францию 1941 года. Это была страна, которая должна была любить свободу. Французская революция и так далее. И посмотрите, что произошло. Многие люди спотыкались друг о друга, несясь сотрудничать с врагом, желая сделать так, чтобы их использовали.

Торри: Если мы не будем бороться со злоупотреблением психиатрией в Советском Союзе и других странах, каковы будут последствия?

Буковский: Если в вашей стране начнутся злоупотребления, то будет поздно. Если вы попытаетесь бороться с этим явлением, когда оно уже начнется, они, вероятно, просто назовут вас сумасшедшим и посадят в тюрьму.

Э. Фуллер Торри — исследователь и практикующий психиатр из Вашингтона, округ Колумбия. Получив степень бакалавра религии в Принстоне, Торри получил степень доктора медицины в Монреале; затем, завершив резидентуру по психиатрии в Стэнфорде, получил степень магистра антропологии. В течение двух лет он занимался медициной в Африке, а недавно провел год в качестве врача общей практики на островах Прибылова на Аляске. Он автор книг "Игры разума: знахари и психиатры", "Смерть психиатрии" и "Зачем ты это сделал?".

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Letter to the Editor of Commentary Magazine, Nоv. 1988. / Письмо в редакцию журнала Commentary, 1988

Letter to the Editor of Commentary magazine, November 1988

by Vladimir Bukovsky

It is a pity that in his otherwise interesting and informative article Waller Laqueur presents a somewhat inaccurate account of my views of Gorbachev and his policies. Thus, among other things, Mr. Laqueur writes that “Soon after the General Secretary came to power he was called a Stalinist by the prominent emigre intellectual, Vladimir Bukovsky …," and that my "original thesis was developed in an article in Obozrenie".

To begin with, there must be a mistake in his reference: I do not recall ever seeing a publication named Obozrenie, let alone writing an article for it. Perhaps Mr. Laqueur means the English magazine Survey (which in Russian is “obozrenie"), where a speech I gave at a conference of the Committee for the Free World was reprinted (Spring 1985).

What is more important, assuming my guess is correct, is that I did not there call Gorbachev a Stalinist. Commenting on the fit of euphoria that had overtaken many in the West upon Gorbachev’s accession, I simply pointed out that nothing in his previous career would indicate that he was in any way different from the so-called "old guard" which had, indeed, brought him up, educated him, and promoted him. I trust that Mr. Laqueur would agree with me that such patrons of Gorbachev as Andropov, Kulakov, and Suslov, and later Ustinov, Gromyko, and so forth, could hardly be described as a "new guard" or "liberals." Clearly, a man who joined the Communist party in 1952, during Stalin’s last campaign against Jews and intellectuals; who became a local party boss in 1966, just after Khrvishchev was dismissed; who became a member of the Central Committee in 1971, and a member of the Poiitburo in 1980, could hardly be a compulsive reformer. If nothing else, he must himself have been at least partly responsible for the "stagnation" of the Brezhnev era which he was now criticizing so much, and it was at best ridiculous to call him, as the Western media did back in 1985, "a new face in the Kremlin".

Furthermore, as I tried to explain in that speech, the tendency to portray the internal Soviet situation as a struggle between an old guard and a new guard, or between conservatives and reformers, was a simplification based on the "mirror-image" fallacy so common in the West. The reason for such senseless preoccupation with the personalities of Soviet leaders must lie in a failure to understand totalitarian systems. One could like or dislike Gorbachev, but one would have to "do business" (in Margaret Thatcher’s unfortunate phrase) not with him but with the whole political system. The General Secretary of the Communist party is not an autonomous individual, he is a function. His personal inclinations are irrelevant, because he is not a czar and the Soviet political system is not an autocracy. Thus, the emergence of a new leader does not automatically signify a new policy. Rather the opposite is true: a decision to change policy brings a change in leadership.

This was certainly true in the case of Gorbachev, whose renowned policies of glasnost and This perestroika were worked out in principle long before he became General Secretary—according to some reports, during the last years of Brezhnev’s rule and Andropov’s subsequent short term in power (see, for example, Dusko Doder, "Andropov Rushed Renewal into Motion," Washington Post, July 28,1985). Needless to say, this decision was not prompted by that anyone’s great urge for reform, or by a concern for the well-being of the Russian people, but by the catastrophic decline in the economy which was undermining the status

of the Soviet Union as a superpower.

There is no need to ascribe this interpretation to me, as Mr. Laqueur does in his article. The fear of lagging behind South Korea, to say nothing of the United States, is a constant theme in the Soviet press. The fear of being unable to maintain superpower status, of allowing the "position of socialism the modern world" to suffer, has been a constant theme of Gotbachev’s speeches starting with his maiden speech in 1985, and a justification for introducing radical change. Somehow, I find it easier to believe in the sincerity of this fear than in a sudden change of heart in yesterday’s oppressors.

The point I tried to make in my speech was that the West should not hasten to rescue its bankrupt enemy, should not eliminate the need for painful internal reforms by providing economic assistance to the Soviet Union and its client states or by reducing the pressure of the military competition. Mr. Laqueur asserts that "the Russians have not been beneficiaries of massive credits," and therefore that my "fears that the West will end up paying for Communist expansion" are not "fully warranted." But recent OECD estimates show, to the contrary, that Soviet-bloc debt has increased 55 percent since 1984. According to the Wall Street Journal (December 7, 1987), the current rate reached a staggering $700 million a month; at least half of the country’s hard currency income is spent to prop up client states like Cuba, Nicaragua and Vietnam. Moreover, the Journal indicates: "Remarkably, as debt rises, terms decline. From 1983 to 1986, the Soviet Union saw the average interest rate it pays drop from one to 0.15 point above the Libor benchmark. Brazil pays at least 0.75 of a point above Libor." This is exactly what I call "paying for Communist expansion," whether Mr. Laqueur finds my view "fully warranted" or not.

Even more frightening is Western willingness to disarm just for the sake of glasnost. No one has as yet explained why we need an INF treaty. In what way does it improve Western defense? All we hear are vague (and debatable) assurances that the treaty will not affect NATO capabilities. If so, why do we need it? Just to "help Gorbachev" in his struggle with the mysterious "old guard"? Or perhaps, to appease the Western peace movement? Or, better still, to pave the way for a START agreement? None of these reasons seems to me "fully warranted." And what if the Soviets were to redeploy SS-20s, or their like, three or five years hence? Can anyone truly believe Western governments would be able to summon the political will to counterdeploy Pershings?

No, I do not think that the West can actually make Communism work: there is probably not enough money in the entire world to fulfill that particular dream. But it is quite possible to keep the Soviet system alive, though doing so might entail the disappearance of a few more nations from the face of the earth. Why must we undertake such a thankless task? Franklin D. Roosevelt liked "Uncle Joe" Stalin and apparently felt he could "do business" with him and millions of East Europeans had to pay with their lives for that presidential urge. Ask the Cubans how they liked Khrushchev’s "peaceful coexistence." Ask the Ethiopians, Angolans, Nicaraguans, Vietnamese, Cambodians, and Afghans how they liked Brezhnev's "detente." In those days, too, we were supposed to be helping "doves" fight "hawks" in the Kremlin. We were told that Brezhnev was the best we could hope for, and that we must not miss this golden opportunity to "improve relations." And now, just fifteen years later, no less an authority than Gorbachev himself has disclosed that Brezhnev was actually a "hawk." Whoops! Never mind, just a mild embarrassment for such wizards of Western Sovietology as Stephen Cohen and Marshall Shulman, and a bit too late for the nations listed above.

So why not stick to what we know reasonably well? And we do know that the huge Soviet empire is in the grip of a grave structural crisis. To judge by the experience of some East European countries, the empire is unlikely to solve its problems within the existing political framework, and seems headed for a period of popular unrest. We also know that in the past, every period of "thaw," "relaxation," "detente," etc. has ended in a further expansion of Communism and has led to a renewed period of "cold war" and international tension. Such is very likely to happen again, as the Soviet ruling elite may not be able to slow down the erosion of the political system by any other means. Should their current reforms fail, as they are likely to do, a renewed aggressiveness may be the only way for the members of the Soviet elite to save their political hides. Would it matter, then, whether they themselves are Stalinists, anti-Stalinists, or neo-Stalinists?

If there is even the slightest possibility of such an outcome, what right do we have to ignore it? Instead of playing the stupid game of good guys / bad guys in the Kremlin, why do we not prepare ourselves? Why weaken ourselves just at the moment when we may need all our strength? It is frightening to think how the West might be forced to respond to an unrestrained act of Soviet nuclear blackmail aggravated by a huge unrepaid Soviet debt. We have already had the pleasure of witnessing the mass hysteria of the peace movement of the early 1980’s, when NATO still provided a sufficient deterrent; imagine the hysteria when there will be no such deterrent! We already know how helpless and accommodating creditor nations are vis-a-vis debtor nations. And we have seen how servile democratically elected governments can become when dealing even with ordinary terrorists. Are we willing to test all this against the most powerful machine of subversion and terror ever known, a machine which has so far been completely unaffected by perestroika?

Unfortunately, after living nearly twelve years in the West, I am only too aware that my warnings, and similar warnings by other "emigre intellectuals," are destined to remain unheeded. Where Mr. Laqueur is quite on target is in reminding us how wrong were the seemingly sophisticated diagnoses of many Western Sovietologists in the 60’s and 70’s. Yes, indeed, these Sovietologists have a skeleton in their filing cabinets. Unlike real scientists, they would rather be "moderate" than correct, and so they invented a lot of reasons why the testimony of emigres should be ignored. We were, they said, "reactionary" and "biased"; and our views represented, at best, only a tiny minority. We were supposed to have chips on our shoulders, albatrosses around our necks, grudges in our pockets. Thanks to the efforts of these people, whose arrogance was matched only by their ignorance, we emigres were virtually ostracized, banned from the public debate, silenced in the media.

I am therefore afraid that the "full post-mortem on two decades of Western Sovietology" called for by Mr. Laqueur will be grossly incomplete unless there is some admission that the failures were due to more than simple mistakes of analysis. How many scholars were forced to sacrifice the truth in order to be accepted in academic circles as "moderates," or in order to get their works published by prestigious presses? How many of those (particularly in the emigre community) seeking grants and tenure were forced to lie in order to survive professionally? What we have here are not the honest errors of some misled scholars but the acts of a mafia establishing its authority and protecting its interests.

And yet, at the end of the day, all the sophisticated books and learned articles of the Sovietological mafia have been exposed for what they are—a pile of trash. When we emigre intellectuals were living in the Soviet Union we were sent to jails and lunatic asylums for demanding glasnost; today, now that glasnost has become official policy, Moscow itself has confirmed, almost word for word, what we have been saying for a good twenty-five years.

What amusing reading these "scholarly works" thus provide. But can we say that justice has finally triumphed? Have the godfathers of Sovietology lost their prestige and influence? Are they ashamed and repentant? Far from it. They are still all over the place, advising governments, enlightening public, writing their sophisticated articles and books about the struggle between "conservatives'' and "reformers'' in the Kremlin, as if nothing had happened.

As for us, we are still "emigre intellectuals" with something on our shoulders, or around our necks. We are still "too extreme" and not sufficiently "balanced." But I am confident that a few years hence the Sovietologists will be proved wrong once again, and we — right because they have only their (or someone else’s) opinions, while we have a knowledge of that unique political system in which we were born and brought up. If only the price to be paid for their "mistakes" were not so tragically high.

Vladimir Bukovsky

Cambridge, England

Письмо в редакцию журнала "Commentary". Ноябрь 1988 года.

Автор: Владимир Буковский

Жаль, что в своей в остальном интересной и информативной статье Уоллер Лакер представляет несколько неточное изложение моих взглядов на Горбачева и его политику. Так, среди прочего, г-н Лакер пишет, что "вскоре после прихода к власти Генерального секретаря, видный эмигрантский интеллектуал Владимир Буковский назвал его сталинистом…" и что мой "первоначальный тезис был изложен в статье в 'Обозрении' ".

Начнем с того, что в его ссылку, должно быть, закралась ошибка: я не припомню, чтобы когда-либо видел издание под названием 'Обозрение', не говоря уже о том, чтобы писать для него статьи. Возможно, г-н Лакер имеет в виду английский журнал 'Survey' (что по-русски означает "обозрение"), где была напечатана речь, произнесенная мной на конференции Комитета за свободный мир (весна 1985 года).

Что более важно (если предположить, что моя догадка верна) так это то, что я не называл там Горбачева сталинистом. Комментируя приступ эйфории, охвативший многих на Западе после вступления Горбачева на престол, я просто указал, что ничто в его предыдущей карьере не указывает на то, что он чем-то отличается от так называемой "старой гвардии", которая действительно воспитала его, образовала его и выдвинула. Надеюсь, г-н Лакер согласится со мной, что таких покровителей Горбачева, как Андропов, Кулаков и Суслов, а позднее Устинов, Громыко и т. д., едва ли можно назвать "новой гвардией" или "либералами". Ясно, что человек, вступивший в коммунистическую партию в 1952 году, во время последней сталинской кампании против евреев и интеллигенции, ставший местным партийным боссом в 1966 году (сразу после увольнения Хрущева), ставший членом ЦК в 1971 году и членом Политбюро в 1980 году, вряд ли мог бы быть ярым реформатором. Он сам, хотя бы отчасти, должен был нести ответственность за "застой" брежневской эпохи, которую он теперь так много критикует. И было бы в лучшем случае смешно называть его, как это делали западные СМИ еще в 1985 году, "новым лицом в Кремле".

Кроме того, как я пытался объяснить в этом выступлении, тенденция изображать внутрисоветскую ситуацию как борьбу между старой гвардией и новой гвардией (или между консерваторами и реформаторами) является упрощением, основанным на ошибочной распространенной на Западе тенденции "видеть зеркало". Причина такой бессмысленной озабоченности личностями советских руководителей заключается в непонимании тоталитарных систем. Горбачева можно любить или не любить, но "делать бизнес" (по неудачному выражению Маргарет Тэтчер) придется не с ним, а со всей политической системой. Генеральный секретарь Коммунистической партии — это не автономная личность, это функция. Его личные склонности не имеют значения, потому что он не царь, а советская политическая система — не самодержавие. Таким образом, появление нового лидера не означает автоматически появление новой политической линии. Верно, скорее, обратное: решение изменить политическую линию влечет за собой смену руководства.

Это, безусловно, верно в отношении Горбачева, чья знаменитая политика гласности и перестройки была в принципе разработана задолго до того, как он стал генеральным секретарем, — по некоторым сведениям, в последние годы правления Брежнева и последующий короткий срок правления Андропова. (См., например, статью Душко Додера "Andropov Rush Renewal in Motion", в газете 'Washington Post' от 28 июля 1985 года). Излишне говорить, что это решение было продиктовано не чьим-либо большим стремлением к реформам или заботой о благополучии русского народа, а катастрофическим спадом в экономике, подрывавшим статус Советского Союза как сверхдержавы.

Нет нужды приписывать мне эту интерпретацию, как это делает г-н Лакер в своей статье. Страх отставания от Южной Кореи, не говоря уже о Соединенных Штатах, является постоянной темой, обсуждаемой в советской прессе. Страх оказаться не в состоянии сохранить статус сверхдержавы, позволить пошатнуться "позиции социализма в современном мире" был постоянной темой речей Горбачева, начиная с его первой речи в 1985 году, и оправданием введения радикальных изменений. Почему-то мне легче поверить в искренность этого страха, чем во внезапную перемену взглядов вчерашних угнетателей.

В своем выступлении я пытался подчеркнуть, что Запад не должен спешить спасать своего обанкротившегося врага, не должен устранять необходимость болезненных внутренних реформ, оказывая экономическую помощь Советскому Союзу и зависимым от него государствам, или уменьшая давление, оказываемое соревнованием в военной сфере. Г-н Лакер утверждает, что "русские не были бенефициарами огромных кредитов", и поэтому мои "опасения, что Запад в конечном итоге заплатит за коммунистическую экспансию" "не полностью оправданы". Но недавние оценки ОЭСР показывают, наоборот, что долг советского блока увеличился на 55 процентов с 1984 года. Согласно газете 'Wall Street Journal' (в статье от 7 декабря 1987 года), текущий уровень достиг ошеломляющих 700 миллионов долларов в месяц; не менее половины доходов страны от твердой валюты тратится на поддержку государств-клиентов, таких как Куба, Никарагуа и Вьетнам. Более того, в газете указывается: "Примечательно, что по мере роста долга условия снижаются. С 1983 по 1986 год средняя процентная ставка в Советском Союзе упала с одного до 0,15 пункта выше ориентира Libor. Бразилия платит как минимум на 0,75 пункта выше Libor". Это именно то, что я называю "платой за коммунистическую экспансию", независимо от того, находит ли г-н Лакер мою точку зрения "полностью оправданной" или нет.

Еще более пугающей является готовность Запада разоружаться только ради гласности. Никто до сих пор не объяснил, зачем нам нужен Договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности. Каким образом это улучшает западную оборону? Все, что мы слышим, — это расплывчатые (и спорные) заверения в том, что договор не повлияет на возможности НАТО. Если да, то зачем нам это нужно? Лишь бы "помочь Горбачеву" в его борьбе с таинственной "старой гвардией"? Или, может быть, чтобы успокоить западное движение за мир? Или, еще лучше, подготовить почву для договора о сокращении стратегических наступательных вооружений? Ни одна из этих причин не кажется мне "полностью оправданной". А что, если Советы передислоцируют СС-20 или им подобное вооружение через три года или пять лет? Может ли кто-нибудь по-настоящему поверить, что западные правительства смогут мобилизовать политическую волю для контрразвертывания "Першингов"?

Нет, я не думаю, что Запад действительно может заставить коммунизм нормально функционировать: вероятно, во всем мире не хватит денег, чтобы осуществить эту конкретную мечту. Но вполне возможно сохранить советскую систему, хотя это может повлечь за собой исчезновение с лица земли еще нескольких народов. Почему мы должны браться за такую неблагодарную работу? Франклину Д. Рузвельту нравился "дядя Джо" Сталин, и он, очевидно, чувствовал, что может "делать с ним бизнес", и миллионы восточноевропейцев должны были заплатить своими жизнями за это президентское стремление. Спросите у кубинцев, как им понравилось хрущевское "мирное сосуществование". Спросите у эфиопов, ангольцев, никарагуанцев, вьетнамцев, камбоджийцев и афганцев, как им понравилась брежневская "разрядка". Тогда мы тоже должны были помогать "голубям" бороться с "ястребами" в Кремле. Нам сказали, что Брежнев — лучшее, на что мы можем надеяться, и что мы не должны упускать эту прекрасную возможность "улучшить отношения". И вот, всего пятнадцать лет спустя, не меньший авторитет, чем сам Горбачев, выявил тот факт, что Брежнев на самом деле был "ястребом". Ой! Но ничего, просто это небольшой конфуз для таких мэтров западной советологии как Стивен Коэн и Маршалл Шульман, и слишком поздно для стран, перечисленных выше.

Так почему бы не придерживаться того, что мы достаточно хорошо знаем? А мы знаем, что огромная советская империя находится в тисках серьезного структурного кризиса. Судя по опыту некоторых стран Восточной Европы, империя вряд ли решит свои проблемы в существующих политических рамках и, похоже, движется к периоду народных волнений. Мы также знаем, что в прошлом каждый период "оттепели", "расслабления", "разрядки" и т. д. заканчивался дальнейшим расширением коммунизма и приводил к новому периоду "холодной войны" и международной напряженности. Вполне вероятно, что подобное повторится снова, поскольку иными средствами советская правящая элита может оказаться не в состоянии замедлить эрозию политической системы. Если их нынешние реформы потерпят неудачу (а они, скорее всего, потерпят неудачу), новая агрессивность может стать для членов советской элиты единственным способом спасти свою политическую шкуру. Будет ли тогда иметь значение, являются ли они сами сталинистами, антисталинистами или неосталинистами?

Если существует хоть малейшая возможность такого исхода, какое мы имеем право ее игнорировать? Вместо того, чтобы играть в дурацкую игру хороших / плохих парней в Кремле, почему бы нам не подготовиться? Зачем ослаблять себя именно в тот момент, когда нам может понадобиться вся наша сила? Страшно подумать, как Запад может быть вынужден ответить на безудержный акт советского ядерного шантажа, усугубляемый огромным невыплаченным советским долгом. Мы уже имели удовольствие быть свидетелями массовой истерии движения за мир начала 1980-х годов, когда НАТО еще представлял из себя достаточное сдерживающее средство. Представьте себе истерику, когда не будет такого сдерживающего фактора! Мы уже знаем, насколько беспомощны и сговорчивы страны-кредиторы по отношению к странам-должникам. И мы видели, какими раболепными могут стать демократически избранные правительства, имея дело даже с обычными террористами. Готовы ли мы испытать все это на самой мощной машине по ведению подрывной деятельности и террора из когда-либо известных, машине, на которую перестройка еще совершенно не повлияла?

К сожалению, прожив почти двенадцать лет на Западе, я прекрасно понимаю, что моим предупреждениям и такого же рода предупреждениям других "эмигрантских интеллектуалов" суждено остаться без внимания. В чем г-н Лакер совершенно прав, так это в том, что он напоминает нам, насколько ошибочными были кажущиеся изощренными диагнозы многих западных советологов в 60-х и 70-х годах. Да, действительно, у этих советологов есть скелеты в шкафах с бумагами. В отличие от настоящих ученых, они предпочли быть "умеренными", чем быть правы, и потому придумали массу причин, по которым свидетельства эмигрантов следует игнорировать. Мы были, говорили они, "реакционерами" и "предвзятыми", и наши взгляды представляли, в лучшем случае, ничтожное меньшинство. У нас, должно быть, были обиды и нехорошие чувства. Благодаря усилиям этих людей, чье высокомерие могло сравниться только с их невежеством, мы, эмигранты, были фактически подвергнуты остракизму, не допущены к публичным дебатам, стали замалчиваемы в средствах массовой информации.

Поэтому я боюсь, что "полное препарирование двух десятилетий западной советологии", к которому призывает г-н Лакер, будет совершенно неполным, если не будет признания, что неудачи были вызваны не только простыми ошибками анализа. Сколько ученых были вынуждены пожертвовать истиной, чтобы быть принятыми в академических кругах как "умеренные" или чтобы их работы были опубликованы в престижных изданиях? Сколько людей из тех (особенно в эмигрантской среде), которые искали гранты и должности, были вынуждены лгать, чтобы выжить профессионально? Здесь мы имеем дело не с честными ошибками некоторых ошибающихся ученых, а с действиями мафии, устанавливающей свою власть и защищающей свои интересы.

И все же, в конце концов, все изощренные книги и научные статьи советологической мафии предстали перед всеми тем, чем они и являются, — грудой хлама. Когда мы, "интеллектуалы-эмигранты", жили в Советском Союзе, нас отправляли в тюрьмы и сумасшедшие дома за требование гласности; сегодня, когда гласность стала официальной политикой, сама Москва почти дословно подтвердила то, о чем мы говорим уже добрых двадцать пять лет.

Каким забавным чтением становятся, таким образом, эти "ученые труды". Но можно ли сказать, что справедливость наконец-то восторжествовала? Утратили ли авторитет и влияние крестные отцы советологии? Стыдятся ли они и раскаиваются? Ни в коем случае. Они до сих пор консультируют правительства, просвещают общественность, пишут свои изощренные статьи и книги о борьбе между "консерваторами" и "реформаторами" в Кремле, как ни в чем не бывало.

Что касается нас, то мы все еще "интеллектуалы-эмигранты" с обидами и нехорошими чувствами. Мы все еще "слишком экстремальны" и недостаточно "уравновешены". Но я уверен, что через несколько лет советологи в очередной раз окажутся неправы, а мы — правы, потому что они имеют только свое (или чужое) мнение, а мы знаем ту уникальную политическую систему, в которой мы родились и были воспитаны. Если бы только цена их "ошибок" не была столь трагически высока.

Владимир Буковский

Кембридж, Англия

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Vladimir Bukovsky and Nora Beloff: a Discussion

Commentary magazine, February 1987.

Nora Beloff: Though I have the greatest respect for Vladimir Bukovsky and rate his book, To Build a Castle, as one of the classics of resistance literature, may I venture to disagree with his proposition ["Will Gorbachev Reform the Soviet Union?," September 1986] that Gorbachev has only three options in confronting his internal troubles? Besides the three which Mr. Bukovsky mentions (leaving things as they are, experimenting with some form of NEP, and relying on Western aid), there is a fourth, which I believe is currently being tried out: the decoupling of Western Europe from the United States, neutralizing its will to resist, and, having imposed Soviet domination, exploiting its technological and economic resources to compensate for the insufficiencies in the Soviet bloc.

Nothing is more likely to turn the West Europeans (who are not in Mr. Bukovsky’s heroic mold) away from the Americans than the spectacle of a U.S. administration implementing a policy of all-out production of all the most advanced weapons, as he seems to recommend, in the hopes that, in ten or twenty years, the Soviet economy may falter and collapse. The ubiquitous implements of mass destruction dotted all over our unfortunate continent cannot be guaranteed against irrational use by desperate men in circumstances as impossible to predict as some of the events which have occurred in my own lifetime. Our aim must surely be to achieve balanced, verifiable reductions of arms, if indeed Soviet habits of secrecy make that possible. The only civilized solution is to strive to contain and win the struggle which the Soviets are waging against us by non-military means.

Vladimir Bukovsky: Nora Beloff does not disagree with me when she suggests that current Soviet strategy is aimed at decoupling Western Europe from the U.S., neutralizing it, and then exploiting its economic resources. This is precisely what I meant in my third option, détente, which has never been viewed by the Soviets as a "relaxation of class struggle," and is, moreover, the only form of "peaceful coexistence" possible with the Soviet regime. The essay from which my COMMENTARY article was adapted dealt at greater length with this problem in a discussion of Soviet foreign policy.

As for the less-than-heroic Europeans, I do not know whom Miss Beloff is referring to. If she means the hysterical crowds of the peace movement, their time has passed. Besides, she should know better than most that these people have never represented all Europeans, but only a small and noisy minority that exists in every country in the West. Indeed, if we were to take them seriously and permit them to dictate our foreign policy, Soviet domination of Western Europe would occur that much faster, since such people are simply instruments of the Soviet "struggle for peace."

Contrary to Miss Beloff’s claim, it was a recent suggestion by the United States to eliminate nuclear weapons in Europe that worried Europeans, and prompted the leaders of France, Germany, and England to hurry to Washington to argue against such a move. Surely these Europeans represent the majority of their populations.

Frankly, I do not understand Miss Beloff’s phrase about "balanced, verifiable reductions of arms," when right next to it she admits that "Soviet habits of secrecy" make this impossible. What then does she suggest? Should we deceive ourselves with yet another "balanced and verifiable" round of arms reductions and expose Europe to relentless Soviet blackmail, just to calm some super-nervous Europeans? All of this, mind you, when Miss Beloff herself admits that the current Soviet goal is to dominate Western Europe after neutralizing it.

Even less clear to me is what she means when she says that the "only civilized solution" is to "contain and win the struggle" by non-military means. Is she really suggesting an active ideological war against the Soviets? I would be the last person on earth to disagree with this, but, alas, even Ronald Reagan has not ventured to proclaim it as a policy. All he did was to make one speech about the "evil empire," and multitudes of fainthearted well-wishers persuaded him to stop. Besides, such a policy can be successful only if it is supplemented by tough military competition and an increasing challenge to the Soviet empire. But surely Miss Beloff would not advocate an aggressive ideological pressure on the Soviets while the West remains defenseless.

Bukovsky and Beloff. Commentary Magazine, Feb. 1987. / Буковский и Бэлофф. Журнал Commentary, 1987.

Владимир Буковский

и Нора Бэлофф: Полемика

Журнал " Commentary", февраль 1987.

Нора Бэлофф: Хотя я испытываю величайшее уважение к Владимиру Буковскому и считаю его книгу "И возвращается ветер" классикой литературы сопротивления, могу ли я рискнуть и выразить своё несогласие с его тезисом, высказанном в сентябре 1986 года в статье "Будет ли Горбачев проводить реформы в СССР?", где он утверждает, что у Горбачева есть только три варианта решения его внутренних проблем? Помимо трёх вариантов, о которых говорит г-н Буковский (оставить всё, как есть; поэкспериментировать с вариантами НЭПа; и положиться на экономическую помощь Запада), существует четвертый вариант, который, как я считаю, в настоящее время проходит этап апробирования: отделить Западную Европу от Соединённых Штатов, парализовать её волю к сопротивлению и, навязав советское господство, использовать её технологические и экономические ресурсы для того, чтобы компенсировaть функциональную недостаточность советского блока.

Нет более верного способа отвратить западных европейцев (которые не отличаются героизмом, присущим Буковскому) от Америки, чем дать им увидеть, как администрация США претворяет в жизнь курс, направленный на производство самого передового и разнообразного оружия — то, что Буковский, судя по всему, и рекомендует, надеясь, что через десять или двадцать лет советская экономика либо тихо сойдёт на нет, либо рухнет. Оружие массового уничтожения, размещённое по всему нашему несчастному континенту, не может быть застраховано от того, чтобы быть иррациональным образом использовано отчаявшимися людьми при обстоятельствах, которые невозможно предугадать, как невозможно было предугадать некоторые из тех событий, которые произошли на моей памяти. Наша цель, безусловно, должна состоять в том, чтобы добиться сбалансированного и поддающегося проверке сокращения вооружений, если советская склонность к секретности вообще позволит нам этого добиться. Единственное цивилизованное решение — это стремиться сдерживать враждебность Советов по отношению к нам невоенными средствами и победить в этом противостоянии.

Владимир Буковский: Мнение Норы Бэлофф не противоречит моему, когда она говорит, что нынешняя стратегия СССР направлена на отделение Западной Европы от США, её нейтрализацию и последующую эксплуатацию её экономических ресурсов. Именно это я и имел в виду, когда описывал свой третий вариант — разрядку, которая никогда не рассматривалась Советами как "ослабление классовой борьбы" и которая, более того, является единственной возможной формой "мирного сосуществования" с советским режимом. Моё эссе, на основе которого была написана моя статья для журнала Commentary, более подробно рассматривает эту проблему в контексте анализа советской внешней политики.

Что касается не отличающихся героизмом европейцев, то я не знаю, о ком говорит мисс Бэлофф. Если она имеет в виду истеричные толпы участников движения за мир, то их время ушло. Кроме того, она должна знать лучше, чем большинство других людей, что эти граждане никогда не выражали мнения всех европейцев, а лишь мнение небольшого и шумного меньшинства, которое имеется в каждой западной стране. Если бы мы воспринимали их всерьёз и позволили им диктовать курс нашей внешней политики, советское господство в Западной Европе воцарилось бы намного быстрее, поскольку эти люди — просто инструмент в советской "борьбе за мир”.

Вопреки утверждениям мисс Бэлофф, недавняя инициатива Соединенных Штатов касательно ликвидации ядерного оружия в Европе действительно обеспокоила европейцев и побудила руководство Франции, Германии и Англии спешным образом посетить в Вашингтон для того, чтобы высказать все аргументы против такого шага. Конечно, эти европейцы выражают мнение большинства граждан своих стран.

Честно говоря, мне непонятна фраза мисс Бэлофф о "сбалансированном, поддающемся проверке сокращении вооружений", в то время как тут же следом она признает, что "советская склонность к секретности" делает это невозможным. Что тогда она предлагает? Должны ли мы оставить себя в дураках, согласившись на очередной "сбалансированный и проверяемый" раунд сокращения вооружений и подвергнуть Европу беспощадному советскому шантажу, просто чтобы успокоить некоторых сверх-нервных европейцев? И это, заметьте, в то время как сама мисс Бэлофф признаёт, что нынешняя цель СССР — доминировать в Западной Европе перед этим предварительно парализовав её.

Ещё мне менее понятно, что она имеет в виду, когда говорит, что "единственным цивилизованным решением" является "сдерживание и победа в борьбе" невоенными средствами. Она действительно предлагает активную идеологическую войну против Советов? Я бы был последним человеком на земле, который стал бы противиться этому, но, увы, даже Рональд Рейган не рискнул объявить это своим политическим курсом. Всё, что он сделал — это произнёс одну речь об "империи зла", и целый сонм малодушных доброжелателей убедил его остановиться. Кроме того, такая политика может стать успешной, только если будет дополнена жёсткой военной конкуренцией с СССР и растущим по своим масштабам вызовом, бросаемым советской империи. Но, конечно, мисс Бэлофф не будет выступать за агрессивное идеологическое давление на Советы, пока Запад продолжает оставаться беззащитным.

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Tumbling Back to the Future

Vladimir Bukovsky in the New York Times Magazine

January 12, 1992

Most of us who challenged Soviet Communism some 30 years ago, founding what later became known as the dissident movement, always knew that the regime would one day collapse. The questions were when and how. Only a few of us hoped to live long enough to see its end; Andrei A. Amalrik seemed wildly optimistic in 1969 when he published his famous book, "Will the Soviet Union Survive Till 1984?"

It would have been sheer lunacy to hope for a bloodless revolution against one of the bloodiest political systems in human history. Therefore, we never advocated revolution, bloodless or otherwise, and never tried to create a political organization. Ours was a purely moral opposition, simply a refusal to be a part of that vicious system.

Perhaps our strategy of moral resistance contributed in some way to the "velvet" nature of the anti-Communist revolutions. Yet, if that is so, our refusal to organize an opposition political force must also bear some responsibility for the messy transition the country now faces — and the peril that it presents for democracy.

The Communist regime ended as it started, in a coup, as if history decided to correct itself and to give us a second chance 74 years later. We are going through the events of 1917, only in reverse. This time the Bolshevik coup failed, leaving us with the Provisional Government of Aleksandr F. Kerensky. The party has been outlawed and gone underground, the army has sided with the people, the K.G.B. is doomed and the union has been replaced by a formless commonwealth.

Yet, the problems did not end with the Communists. Boris N. Yeltsin's team, magnificent throughout the crisis in August, disintegrated as a result of the victory and still seems overwhelmed. In trying to replace central structures and positions with his own people, Yeltsin overstretched his human resources.

Yeltsin was unprepared to take power. Lacking either an oppositional political structure, which could have been deployed as a new ruling party, or a comprehensive alternative program, he was left stranded. He lost momentum and got bogged down in the daily routine of government, having no government to speak about. As usually happens, the vacuum of power was quickly filled by the bureaucracy, a fast-growing and odd mixture of old apparatchiks and new amateurs. And it is a 64,000-ruble question who of them is more corrupt.

As an illustration of the confusion that ensued, consider the overlapping authorities just in the city of Moscow. These consist of a city soviet of a few hundred deputies, complete with its own presidium and chairman; city government; mayor and his staff; prefects of different districts and their staffs; regional soviets with their chairmen and governments. All in all, several thousand people with vaguely defined powers and duties, mostly fighting one another over the former Communist Party's property.

In the aftermath of the coup, the Russian republican "government" was hardly better organized. To the old Council of Ministers, Yeltsin had added a Council of State, and no one could tell whose power was superior. Then there was the Supreme Soviet of the Russian Federation, elected under an old balloting procedure concocted by the former Soviet President, Mikhail S. Gorbachev, and still dominated by former Communists who, legally, could block any initiative. (In fact, they proceeded to block two enormously important measures: a new Russian constitution and a law on private ownership of land).

On top of all this, there was still the Union Government, although its power rapidly faded.

As in 1917, all these "governments" were locked in constant fighting and, needless to say, incapable of functioning properly. Yeltsin later reorganized the two councils into one administrative body run by his people and securely under his control. But the damage, a three-month delay of the reforms, had been done, and a cold, hungry winter loomed high on the horizon.

This bureaucratic constipation, only somewhat eased by administrative reforms, the demise of the union, the dissolution of the Supreme Soviet and the formation of the commonwealth, is the main source of danger for the young democracies. Although its backbone is definitely broken, the old regime is still very much alive, particularly in the periphery.

This year, as in 1917, revolution triumphed in the center, mostly in the large cities like Moscow, St. Petersburg and Yekaterinburg (formerly Sverdlovsk), while the provinces remained untouched. It happened so quickly that local bosses did not have time to reveal their sympathy for the coup and, therefore, cannot now be easily replaced, although more than 70 percent of them supported the putsch.

Political paralysis in the center is allowing the old guard in the provinces time to regroup and work up a new strategy. I doubt they would ever be so strong as to organize another coup, but they can sabotage and subvert new democracy. A cold, hungry winter will heighten social tensions, which can easily be used to discredit the democratic leadership -- particularly as this leadership, with the exception of Yeltsin, is unpopular because of its Communist past and its corrupt present.

The quick defeat of the coup also deprived democratic forces of time to consolidate and to create their own structures. Theoretically, therefore, they bear the responsibility of a party in power; in reality they have no power in the provinces. Very often they do not have even their own local newspapers or printing presses.

Lenin, in similar circumstances in 1917, moved aggressively to undercut the counterrevolution. First, he dispatched groups of activists to the provinces to spread his revolution. Then he issued two decrees: on peace with Germany and on distribution of land to peasants, thus resolving the problems that brought revolution in the first place.

Painful as it must have been for him, he signed what Russians almost universally came to regard as the "shameful" Treaty of Brest-Litovsk with Germany. In the process, he gave up Ukraine, Finland and the Baltic states and split his own party, almost getting himself killed by assassins from opposing factions. But he knew it was his only chance. Even so, he still had to fight a civil war that he nearly lost.

In the end, he won not because his ideas were accepted in Russia but because an exhausted population accepted the Bolsheviks as a lesser evil than chaos, typhoid, hunger and marauding gangs. Any order seemed to be better than no order at all.

By contrast, Yeltsin remained inactive after the coup. No democrats were dispatched, nor did Yeltsin immediately resolve the two main problems of the current revolution, roughly equivalent to Lenin's peace and land issues: dissolution of the union and the introduction of a market economy.

In fact, as far as the first issue is concerned, he did worse than nothing. For months, he tried to hold together a disintegrating empire. Apart from wasting precious time in a futile attempt at making peace between Armenians and Azeris, or with Chechen separatists, he actually almost plunged the country into a war with the Muslim nations of the North Caucasus. His handling of the Chechen crisis, as well as his clumsy effort to pressure Ukraine to hand over the Crimea, were grave political errors. They could not evoke any other response but a backlash of nationalism in the republics.

As a result, Ukraine dragged its feet before agreeing to hand over its nuclear weapons to Russia, and other republics began to view Yeltsin with a new wariness. Needless to say, such elephantine behavior in the most sensitive sphere of international relations is bound to be exploited.

Meanwhile, the implacable logic of the revolution did, quite predictably, force Yeltsin to accept the inevitable anyway, leading to the formation of the new commonwealth and the dissolution of the union. One wonders what took him so long to deliver that coup de grace.

Yeltsin did at last, in late October, announce a general plan of price reform and ruble convertibility. Only scanty details were revealed, however, and in any case the reforms came too late to help this winter, if not for most of this year, as Yeltsin himself has acknowledged.

One can only hope that Yeltsin's political reorganization, which brought many younger people into the leadership, and his economic reforms will improve the situation before popular discontent sweeps his government away. The chances for their success, however, are very slim, as these changes will have to be implemented through the same bureaucratic machine that has blocked them in the past.

Besides, although words like "free market," "free prices" and "privatization" have become quite fashionable, the question remains whether anyone really understands them.

I remember listening a year ago to Anatoly A. Sobchak, pillar of the new democracy and Mayor of what was then Leningrad, explaining why it would be so difficult to privatize in his city.

"Leningraders have no money," he said. "So if we open this process, the city will be bought over by the Central Asians and Caucasians with their illegal capital." When asked how he planned to solve this problem, Sobchak insisted that the authorities would "investigate the origin of money in each case." The prospect of introducing "capitalism" to Russia with the helping hand of the police is sufficiently disheartening to make a skeptic even of Adam Smith.

More important, this episode reveals how little Sobchak and other leading reformers really understand about free markets. Even if the property was divided equitably among Leningraders, not even Sobchak could prevent its subsequent redistribution from those who have no money to those who do.

In the meantime, the delay in announcing a sweeping privatization measure gave the new bureaucracy the chance to "privatize" in its own corrupt ways. Former party functionaries — the most clever of them who were smart enough to jump off the party train before it crashed — turned to "private business," grabbing more than a fair share of desirable state-owned properties in this de facto "privatization." Black-market operators and outright criminals got the rest.

Thus, most profitable enterprises appear to have been "privatized" even before any law was passed, leaving law-abiding citizens only the least profitable leftovers. This, of course, is bound to generate a considerable public resentment and give a bad name to the whole idea of a market economy.

Clearly, bureaucrats do not make revolutions, and the former Communist apparatchiks who constitute the bulk of the present leadership are hardly any exception. Even those who, like Yeltsin, seem sincere still carry the blinders of socialism. They lack a vision of a future society in which the central government plays a much smaller role, and bits and pieces of the former empire are glued together by market forces rather than by administrative means.

They lack faith in that future as they lack faith in the people they suppose to govern, and in the principles of the free markets they suppose to introduce. Steeped in Marxist political economy, they still live by the 19th-century notions that the bigger and more centralized the country, the richer and stronger it must be. Otherwise, why were they so reluctant to dissolve the old union? Surely, if the bonds of centuries of common history and economic interdependence are as strong as they claim, then they will survive the collapse of empire without coercion. But if they did not, no amount of coercion will preserve them.

Above all, the current leaders lack the moral authority to lead the country into the future. As former Communists, they will always be mistrusted by the people and, therefore, are reluctant to introduce and stick with unpopular and painful yet unavoidable radical changes. After all, even Solidarity's leaders lost public support and were nearly beaten by former Communists in the recent Polish elections because they adopted shock therapy.

Former Soviet Communists who try to do the same are doomed. But if they do not act, the country will turn into a Weimar Republic, marked by economic chaos and chronic political instability. They are in a no-win situation — the wrong people who just happen to be in the right place at the right moment.

In short, the Yeltsin Government looks more and more like the Provisional Government in 1917, with its inability to solve main problems, lack of political support structures and dwindling popularity. I doubt it will last. Frustrated multitudes already feel themselves robbed of the fruits of their revolution and deceived by former Communists (for whom they have coined the new and very expressive name "commutants"). Before long, they will fill the streets again.

New elections, which may be held as early as this summer, will bring forth new leaders who, in the absence of strong and well-organized democratic structures, will be either dangerous demagogues playing to the lowest sentiments of the crowd or more skillfully camouflaged commutants. Neither is a healthy and a desirable option, but as long as there is no strong, well-organized democratic force in the country, capable of presenting an alternative, one cannot realistically expect anything else.

Such a force, however, is unlikely to appear very soon. On the contrary, "Democratic Russia," the only existing democratic organization is really just a loosely knit coalition of parties. Indeed, it split at its Second Congress this fall because it could not define its position toward the present Russian Government.

While democrats quarrel and split into smaller and smaller groups, however, commutants are busy creating substitutes for the defunct party. Of course, they are all democrats now; no mentioning of Communism or even socialism, please. The former K.G.B. general and Politburo member Eduard A. Shevardnadze, along with Anatoly Sobchak and the Mayor of Moscow, Gavriil K. Popov, create the "Democratic Reforms Movement." The former Central Committee member and present Vice-President of Russia, Aleksandr V. Rutskoi, founds the "People's Party of Free Russia." The former Central Committee member and "dissident-historian," Roy A. Medvedev, creates the "Party of the Socialist Choice."

Each claims to be the legal heir of the Communist Party, at least where its assets and property are concerned. Each expects to unite in its ranks millions of former party functionaries across the country. But, somehow, there are no quarrels among them. Or between them and Gorbachev, with whom they officially cooperate as members of his Presidential Council. I have a strange premonition that, to the utter delight of progressive mankind, they all will form a cozy coalition of commutants by next spring, with Rutskoi emerging as the potential leader.

They will be waiting in the wings, exploiting Yeltsin's every mistake — or even creating them because, like their forefathers at the beginning of this century, they can only hope to be accepted by a desperate population as a lesser evil than chaos, typhoid, hunger and marauding gangs. They need chaos and hunger to succeed in the next elections.

And they might even succeed in their bid for power, like Ion Iliescu in Rumania, but only for a short time. For, unlike their forefathers at the beginning of the century, they have no long-term solutions, even the wrong ones.

The sad reality is that, 74 years later, we still haven't gotten it right. While there were far too many revolutionaries in 1917, this time there are two few.

Bukovsky in the New York Times Magazine, Jan 12, 1992. / Буковский в New York Times, 1992.

Скатываясь назад в будущее.

Владимир Буковский в журнале

New York Times.

12 января 1992 г.

Большинство из нас — тех, кто бросил вызов советскому коммунизму около 30 лет назад, основав то, что позже стало известно как диссидентское движение, — всегда знали, что режим в один прекрасный день рухнет. Вопрос был в том, когда и как. Лишь немногие из нас надеялись дожить до его краха; Андрей Амальрик казался большим оптимистом в 1969 году, когда издал свою знаменитую книгу "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?".

Было бы полным безумием надеяться на бескровную революцию в надежде покончить с одной из самых кровавых политических систем в истории человечества. Поэтому мы никогда не выступали за революцию, бескровную или иную, и никогда не пытались создать никакой политической организации. Наша оппозиция была чисто моральной, просто отказом быть частью этой порочной системы.

Возможно, наша стратегия морального сопротивления каким-то образом способствовала "бархатному" характеру антикоммунистических революций. Тем не менее, если это так, наш отказ организовать оппозиционную политическую силу должен также нести некоторую ответственность за беспорядок, царящий в переходный период, с которым сейчас столкнулась страна, и за опасность, которой он подвергает демократию.

Коммунистический режим закончился так же, как и начался — переворотом, как будто история решила исправиться и дать нам второй шанс 74 года спустя. Мы переживаем события 1917 года, только наоборот. На этот раз большевистский переворот провалился, оставив нас с Временным правительством Александра Керенского. Партия объявлена вне закона и ушла в подполье, армия перешла на сторону народа, КГБ обречен, а союз заменен бесформенным содружеством.

Да, на коммунистах проблемы не закончились. Команда Бориса Ельцина, великолепно себя проявившая на протяжении всего августовского кризиса, распалась в результате победы и до сих пор выглядит ошарашенной. Пытаясь заменить центральные структуры и должности своими людьми, Ельцин перенапряг свои человеческие ресурсы.

Ельцин не был готов к власти. Не имея ни оппозиционной политической структуры, которую можно было бы использовать в качестве новой правящей партии, ни комплексной альтернативной программы, он оказался в трудном положении. Он потерял импульс и увяз в повседневной управленческой рутине, не имея правительства, о котором можно было бы говорить. Как это обычно бывает, вакуум власти быстро заполнила бюрократия — быстрорастущая и странная смесь старых аппаратчиков и новых дилетантов. Это и есть вопрос на 64 тысячи рублей — кто из них более коррумпирован.

В качестве иллюстрации возникшей неразберихи рассмотрим дублирование власти только в городе Москве. Здесь власть состояла из городского совета из нескольких сотен депутатов со своим президиумом и председателем; городского управления; мэра и его штаба; префектов разных районов и их аппаратов; областных советов со своими председателями и правительствами. В общем, из нескольких тысяч человек с нечетко определенными полномочиями и обязанностями, в основном воюющих друг с другом за имущество бывшей Коммунистической партии.

После переворота российское республиканское "правительство" вряд ли стало лучше организовано. К старому Совету министров Ельцин добавил Государственный совет, и никто не мог сказать, чья власть выше. Затем был Верховный Совет Российской Федерации, избранный по старой процедуре голосования, придуманной бывшим советским президентом Михаилом Горбачевым, и в котором по-прежнему доминировали бывшие коммунисты, которые по закону могли заблокировать любую инициативу. (Фактически они заблокировали две чрезвычайно важные меры: новую российскую конституцию и закон о частной собственности на землю).

Вдобавок ко всему этому еще существовало Союзное правительство, хотя его власть быстро угасала.

Как и в 1917 году, все эти "правительства" были вовлечены в постоянную борьбу и, разумеется, неспособны нормально функционировать. Позже Ельцин реорганизовал два совета и один административный орган, управляемый его людьми и находящийся под его надежным контролем. Но ущерб — трехмесячная задержка реформ — был нанесен, и на горизонте замаячила холодная голодная зима.

Этот бюрократический затор, лишь несколько смягченный административными реформами, распадом Союза, роспуском Верховного Совета и образованием содружества, является главным источником опасности для молодых демократий. Хотя его хребет определенно сломан, старый режим все еще жив, особенно на периферии.

В этом году, как и в 1917 году, революция победила в центре, в основном в таких крупных городах, как Москва, Санкт-Петербург и Екатеринбург (бывший Свердловск), а провинция осталась нетронутой. Все произошло настолько быстро, что местные начальники не успели заявить о своей поддержке путчистов и, следовательно, теперь не могут быть легко заменены, хотя более 70 процентов из них поддержали переворот.

Политический паралич в центре дает старой гвардии в провинциях время перегруппироваться и выработать новую стратегию. Я сомневаюсь, что они когда-либо будут настолько сильны, чтобы организовать новый переворот, но они могут саботировать и подорвать новую демократию. Холодная и голодная зима усилит социальную напряженность, которую можно будет легко использовать для дискредитации демократического руководства, особенно потому, что это руководство, за исключением Ельцина, непопулярно из-за своего коммунистического прошлого и коррумпированного настоящего.

Быстрое поражение путча также лишило демократические силы времени для консолидации и создания собственных структур. Следовательно, теоретически они несут ответственность как партия власти; на самом деле у них нет власти в провинциях. Очень часто у них нет даже собственных местных газет или типографий.

Ленин в подобных обстоятельствах в 1917 году действовал агрессивно, чтобы подорвать контрреволюцию. Во-первых, он отправил в провинцию группы активистов для распространения идей своей революции. Затем он издал два декрета: о мире с Германией и о раздаче земли крестьянам, решив, таким образом, проблемы, которые в первую очередь и породили революцию.

Как ни болезненно это должно было быть для него, но он подписал то, что русские почти повсеместно считали "постыдным" брест-литовским договором с Германией. Далее он отказался от Украины, Финляндии и стран Балтии и расколол свою собственную партию, чуть не оказавшись убитым наёмниками из противоборствующих фракций. Но он знал, что это его единственный шанс. И несмотря на это, ему все равно пришлось вести гражданскую войну, которую он чуть было не проиграл.

В конце концов, он победил не потому, что его идеи были приняты в России, а потому, что истощенное население приняло большевиков как меньшее зло, чем хаос, тиф, голод и мародерские банды. Казалось, что любой порядок лучше, чем его полное отсутствие.

Напротив, Ельцин продолжал бездействовать после переворота. Демократов не прислали, и Ельцин не решил сразу двух главных проблем нынешней революции, которые примерно эквивалентны ленинским вопросам мира и земли: роспуск союза и введение рыночной экономики.

На самом деле, что касается первого вопроса, он сделал хуже, чем ничего. Месяцами он пытался удержать распадающуюся империю. Помимо того, что он потратил драгоценное время в тщетных попытках примирить армян и азербайджанцев или с прийти к миру с чеченскими сепаратистами, он фактически чуть не вверг страну в войну с мусульманскими народами Северного Кавказа. Его решение чеченского кризиса, а также его неуклюжие попытки заставить Украину передать Крым были серьезными политическими ошибками. Никакой другой реакции, кроме ответной реакции национализма в республиках, они вызвать не могли.

В результате Украина медлила с тем, чтобы согласиться передать свое ядерное оружие России, а другие республики стали относиться к Ельцину с новой настороженностью. Излишне говорить, что такое слоновье поведение в самой чувствительной сфере международных отношений обязательно будет проэксплуатировано.

Между тем неумолимая логика революции, что вполне предсказуемо, заставила Ельцина все равно смириться с неизбежным, что привело к образованию нового содружества и распаду Союза. Можно только удивляться, почему он так долго не мог нанести этот удар.

Наконец, в конце октября Ельцин обнародовал генеральный план реформы цен и конвертируемости рубля. Однако огласке были преданы лишь скудные подробности, и в любом случае реформы пришли слишком поздно, чтобы помочь людям этой зимой, или помочь им в этом году, как признал сам Ельцин.

Можно только надеяться, что политическая реорганизация Ельцина, которая привела к руководству многих молодых людей, и его экономические реформы улучшат ситуацию до того, как народное недовольство сметет его правительство. Однако шансы на их успех очень малы, поскольку эти изменения должны будут осуществляться с помощью той же бюрократической машины, которая блокировала их в прошлом.

Кроме того, хотя такие слова, как "свободный рынок", "свободные цены" и "приватизация" вошли в моду, остается вопрос, понимает ли их кто-нибудь их значение на самом деле.

Я помню, как год назад слушал Анатолия Собчака, столпа новой демократии и мэра тогдашнего Ленинграда, объяснявшего, почему в его городе будет так сложно провести приватизацию.

"У ленинградцев нет денег", — сказал он. "Поэтому, если мы откроем этот процесс, город скупят выходцы из Средней Азии и Кавказа с их незаконными капиталами". На вопрос, как он планирует решить эту проблему, Собчак настаивал на том, что власти будут "расследовать происхождение денег в каждом случае". Перспектива введения "капитализма" в России с помощью полиции настолько обескураживает, что вызвало бы скептицизм даже у Адама Смита.

Что еще более важно, и что этот эпизод демонстрирует, так это то, как плохо Собчак и другие ведущие реформаторы на самом деле понимают свободный рынок. Даже если бы имущество было разделено поровну между ленинградцами, даже Собчак не смогл бы предотвратить его последующий уход от тех, у кого нет денег, к тем, у кого они есть.

Тем временем задержка с объявлением масштабной приватизации дала новой бюрократии шанс провести "приватизацию" собственными коррумпированными способами. Бывшие партийные функционеры — самые умные из них, то есть те, которые оказались достаточно умны, чтобы спрыгнуть с партийного поезда до того, как он потерпел крушение, — обратились к "частному бизнесу", захватив более чем изрядную долю желанной государственной собственности в этой де-факто "приватизации". Остальное получили операторы черного рынка и откровенные преступники.

Таким образом, наиболее прибыльные предприятия оказались "приватизированными" еще до принятия какого-либо закона, в результате чего законопослушным гражданам остались лишь наименее прибыльные остатки. Это, конечно, вызовет значительное общественное недовольство и опорочит саму идею рыночной экономики.

Ясно, что бюрократы не делают революций, и бывшие коммунистические аппаратчики, составляющие основную массу нынешнего руководства, едва ли являются исключением. Даже те, кто, как Ельцин, кажутся искренними, все еще носят шоры социализма. Им не хватает видения будущего общества, в котором центральное правительство играет гораздо меньшую роль, а осколки бывшей империи склеены воедино рыночными силами, а не административными средствами.

Им не хватает веры в это будущее, как им не хватает веры в людей, которыми они должны управлять, и в принципы свободного рынка, которые они предполагают ввести. Погруженные в марксистскую политэкономию, они до сих пор живут представлениями XIX века о том, что чем больше и централизована страна, тем богаче и сильнее она должна стать. Иначе почему они так не хотели расторгать старый союз? Конечно, если узы веков общей истории и экономической взаимозависимости так сильны, как они утверждают, то они переживут распад империи без принуждения. Но если их нет, никакое принуждение их не спасет.

Прежде всего, нынешним лидерам не хватает морального авторитета, чтобы вести страну в будущее. Как бывшие коммунисты, они всегда будут вызывать недоверие народа, и поэтому они не хотят вводить непопулярные и болезненные, но неизбежные радикальные изменения и придерживаться их. В конце концов, даже лидеры "Солидарности" потеряли общественную поддержку и были чуть было не побеждены бывшими коммунистами на недавних выборах в Польше, потому что они применили шоковую терапию.

Бывшие советские коммунисты, пытающиеся сделать то же самое, обречены. Тем не менее, если они не будут действовать, страна превратится в Веймарскую республику, погруженную в экономический хаос и хроническую политическую нестабильность. Они в безвыходной ситуации — они не те люди, они просто оказались в нужном месте в нужный момент.

Короче говоря, правительство Ельцина все больше напоминает Временное правительство 1917 года с его неспособностью решать основные проблемы, отсутствием структур политической поддержки и падающей популярностью. Сомневаюсь, что это будет долго продолжаться. Разочарованные массы уже чувствуют себя лишенными плодов своей революции и обманутыми бывшими коммунистами (для которых они придумали новое и очень выразительное название "коммутанты"). Вскоре они снова заполнят улицы.

Новые выборы, которые могут состояться уже этим летом, приведут к появлению новых лидеров, которые при отсутствии сильных и хорошо организованных демократических структур будут либо опасными демагогами, играющими на самых низменных настроениях толпы, либо более искусно замаскированными коммутантами. Ни то, ни другое не является здоровым и желательным вариантом. Но пока в стране нет сильной, хорошо организованной демократической силы, способной предложить альтернативу, другого ожидать не приходится.

Однако такая сила вряд ли появится в ближайшее время. Наоборот, "Демократическая Россия", единственная существующая демократическая организация, на самом деле представляет собой лишь слабо сплоченную коалицию партий. В реальности она раскололась на своем II съезде этой осенью, потому что не смогла определить свою позицию по отношению к нынешнему российскому правительству.

Пока демократы ссорятся и распадаются на все более мелкие группы, коммутанты заняты созданием заменителей для исчезнувшей партии. Конечно, теперь все они демократы; никаких упоминаний о коммунизме или даже социализме, пожалуйста. Бывший генерал КГБ и член Политбюро Эдуард Шеварднадзе вместе с Анатолием Собчаком и мэром Москвы Гавриилом Поповым создают "Движение за демократические реформы". Бывший член ЦК, а ныне — вице-президент России Александр Руцкой основывает "Народную партию свободной России". Бывший член ЦК и "историк-диссидент" Рой Медведев создает "Партию Социалистического Выбора".

Каждый претендует на то, чтобы стать законным наследником Коммунистической партии, по крайней мере, в том, что касается ее активов и имущества. Каждый рассчитывает объединить в своих рядах миллионы бывших партийных функционеров по всей стране. Но между ними не бывает ссор. Нет ссор и между ними и Горбачевым, с которым они официально сотрудничают как члены его президентского совета. У меня есть странное предчувствие, что, к величайшей радости прогрессивного человечества, к весне следующего года все они образуют уютную коалицию коммутантов, а Руцкой станет потенциальным лидером.

Они будут ждать своего часа, эксплуатируя каждую ошибку Ельцина — или даже создавая их, потому что, как и их предки в начале этого века, они могут только надеяться на то, что отчаявшееся население примет их как меньшее зло, чем хаос, тиф, голод и мародерствующие банды. Им нужны хаос и голод, чтобы добиться успеха на следующих выборах.

И они могли бы даже преуспеть в своей борьбе за власть, как Ион Илиеску в Румынии, но только на короткое время. Ибо, в отличие от своих предшественников в начале века, у них нет долгосрочных решений, даже неправильных.

Печальная реальность такова, что 74 года спустя мы все еще не поняли это правильным образом. Если в 1917 году было слишком много революционеров, то на этот раз у нас их слишком мало.

Перевод с английского Алисы Ордабай.

What to do about the Soviet collapse?

Commentary Magazine.

September 1991.

by Vladimir Bukovsky

So who won the cold war? Who lost it? Or was it a draw? If the Soviet Union lost (as we all assume), the changes which have taken place there must be a direct result of that defeat, rather than of a sudden change of heart among the Communist leaders. And if this is so, we do not need to pay for the Soviets’ retreat, to prop them up with all kinds of aid, or to be afraid of recognizing the independence of the Baltic states. But if we are still scared to do any of the above lest the "hardliners" return and start up the cold war again, then the Soviets have not yet lost, and we have not yet won. Like the coalition troops in Iraq, we simply stopped one day too early, hastily claiming victory while the business of war was not yet finished. And, very much as in Iraq, the people are left to pay for this unfinished business with their blood and livelihoods.

I wonder what the West is going to do now. Will it send UN troops to protect Armenians, Georgians, Lithuanians, Latvians, Estonians, Moldavians from the rages of the Soviet "republican guards" while still continuing to support those very "guards" through Gorbachev? Will it attempt to feed 300 million people on one-sixth of the globe’s surface by dropping food from planes? Or will it placidly watch the starvation and misery caused by the half-measures of Gorbachev’s perestroika?

Glasnost and Perestroika.

Contrary to a popular illusion, glasnost and perestroika were not invented by Gorbachev: the blueprint of this reform program was worked out a few years before he came to power, apparently under Yuri Andropov. Although glasnost and perestroika were calculated to look like an introduction of democracy and a market economy, their true goal was to salvage "socialism" and to preserve Communist-party rule. In external relations, their purpose was to increase Soviet influence in Europe by improving the image of the Soviet state and by returning to a policy of détente after the spell of cold war in the early 1980’s.

Such fluctuations of policy from détente to cold war and back, caused by a contradiction between the economic deficiency of the USSR and its global ambitions, are typical of Soviet history. This time, however, the crisis was so severe that it threatened the Soviet Union’s superpower status: the USSR could not continue its military competition with the West, as well as its expansion in the third world, without a dramatic improvement in its economy. Hence the urgent need for détente on the one hand, and for a within the-system economic readjustment on the other. To put it plainly: the Soviet leaders needed to preserve their military advantage and their client-states while fixing their economy, and that was impossible without considerable Western assistance, both economic and political.

Although Western assistance was enthusiastically granted, thereby reducing the burdens of empire, repairing the economy turned out to be far more difficult than had originally been thought. It simply could not be achieved without certain political adjustments. For in order to increase productivity, the entire system of socialist "production relations" would have to be dismantled and replaced by a market system of economic incentives, and that was bound to affect the Communist party’s control. The time was long gone when people joined the party or listened to it because of their revolutionary enthusiasm. Once that enthusiasm died, the party had to rely on its exclusive right to promote or to dismiss, to enrich or to impoverish, any individual in the country. But if people were now going to be promoted according to their talents and rewarded according to their performance, who would bother to join the party, or listen to it?

The trouble was that the reforms would have to be implemented through the same party apparatus whose power they strove to diminish. This structural constraint alone made far-reaching reforms quite impossible. Yet if they did not reach far enough, they would not work.

A way out of this impasse was sought in glasnost and perestroika—a well-organized, well planned retreat of the party from the position of absolute master to that of a senior partner. One junior partner—the Soviet population—was promised a degree of participation in governing itself, greater cultural autonomy, more information, a higher standard of living, fewer restrictions and repressions. Another junior partner—the West—was promised "peace and cooperation," more civilized behavior, and more openness. In exchange, the two junior partners were expected to help the party restore its control over the country, modernize the economy and make it productive, salvage the superpower status of the Soviet Union, and expand its influence into Western Europe.

But the success of any partnership depends on the cooperation of everyone involved, and while the West was completely thrilled with this "New Deal," the Soviet population was not about to follow Mark Twain’s advice: to have constitutional rights and the common sense not to use them.

The People and the Party.

By the end of 1989, it was already clear that Mikhail Gorbachev would not retain the title "Man of the Decade" which he had just been given by Time magazine. Suddenly, the mindless euphoria which had accompanied Gorbachev’s five years in office was giving way to more sober thoughts, if not anxieties. Western public opinion was being invaded by the uneasy feeling that "poor Gorby," to quote Fred Barnes of the New Republic, was "shaping events as decisively as Czar Nicholas II did after World War I broke out." He was beginning to be perceived either as irrelevant or as an obstacle to further reforms. The French newspaper Le Monde summarized this new perception in a cartoon showing a crowd marching under the banner of perestroika, and Gorbachev running after them with the cry: "Wait for me, I am your leader!"

Ironically, this change of public perception occurred in the West just as Gorbachev made a first significant departure from Leninism by giving up the Communist party’s monopoly on power. Dramatic as the event was, only a few observers described it as another "new victory over the conservatives"; most noted the practically unanimous show of hands in favor of the proposed change at the Central Committee session. So much for the "hardliners" and "conservatives" from whose clutches the West had been "saving" Gorbachev all those years.

Besides, one could hardly ascribe this decision to Gorbachev’s reformist fervor. As many in the West still remembered, it had first been suggested by Andrei Sakharov, and later supported by the striking miners, only to be categorically rejected by Gorbachev himself just three months before the Central Committee session in which he finally embraced it.

By that time the leading role of the Communist parties had already been surrendered in every East European country (and in Lithuania as well), leaving Gorbachev under enormous pressure to follow suit. If he did not, the Communist party, as he himself admitted, would simply be "swept away by the pressure from below."

In short, it now began to dawn upon the Western publics that their hero, this great champion of democracy, was just trying to save the remnants of the Communist system, together with his own political hide. What was originally intended as a within-the-system readjustment had grown into a popular revolution threatening to bring the whole system down. As a result, Gorbachev’s main preoccupation became—and has remained to this day—one of stalling the process he himself had unwittingly triggered.

There is nothing unusual in such a development: as Tocqueville observed long ago, the most dangerous moment for a despotic government is when it begins to change. Like so many reforming despots before him, Gorbachev made two basic miscalculations: he overestimated the strength of the ruling party, and he underestimated the people’s hatred of the old regime. If, then, we owe anyone a debt of gratitude for the spectacular changes in the East, it is the people, not the despots.

This is especially true of Eastern Europe. Needless to say, Gorbachev never intended to destroy the Communist system in Eastern Europe, nor did he plan to hand East Germany over to NATO on a silver platter. On the contrary, he wanted to replace "hard-core" Communist regimes with a "soft-core" variety and, in doing so, to finish off NATO. The idea was to trade the Iron Curtain for something that Lenin, Stalin, Khrushchev, and Brezhnev had all coveted in their time and failed to get: a neutralized "common European home."

One must admit that the plan was quite ingenious, at least in theory. After all, it made perfect sense to think that the West Germans would accept almost any conditions in order to be reunited with their Eastern brothers. NATO would then have no good reason to exist. Nor could the Americans stay in Europe once NATO had gone, particularly if skillfully stirred troubles in their Central American backyard continued to split them from Europe. And as soon as NATO disintegrated and the Americans went home, an appropriately modernized Soviet army would be the only real force on the continent. Its mere proximity would define the essence of European neutrality.

The first moves in this European gambit were played masterfully. The way Moscow pulled the plug on Honecker, Jakes, Zhivkov, and especially Ceausescu will be studied by many generations of scholars. But after so spectacular a beginning, the outcome was a complete disaster for the Kremlin strategists. No KGB analyst could fathom the depth of mistrust and hatred the people of Eastern Europe felt for any Communist leader, "liberal" or "conservative." Try as they might, the new Moscow puppets Krenz and Modrow, Mlynar and Mladenov could not possibly "stabilize" Eastern Europe and salvage the cause of socialism by promising to give it "a human face."

For not crushing the East European revolutions with his tanks, Gorbachev was awarded a Nobel Peace Prize. But what else could he have done when he knew very well that tanks could only either save, or bring in clones of, the Honeckers and Husaks he was determined to replace? Besides, such intervention had been ruled out by the growing rebellion of nationalities within the Soviet Union proper.

This, too, as he later confessed, Gorbachev had failed to anticipate, and the fact that he did is truly revealing. Anyone even remotely familiar with the history of the Soviet Union knows that no nation ever joined it voluntarily. After the Russian empire disintegrated at the end of World War I (very much like other continental empires), it was glued together by Lenin with Marxist ideology in the course of the civil war, and then reinforced by Stalin in the course of World War II. The Soviet Union was therefore bound to break up as soon as the glue lost its cohesive force.

How, then, could Gorbachev have not foreseen that trouble would break out in such a multinational empire as a result of his statements on greater cultural autonomy and economic self-management in the occupied nations? Yet Gorbachev went beyond this. As we now know, the growth of the "popular fronts" in many republics was actually encouraged from Moscow, the idea being to create useful tools of perestroika which would be kept under tight control and directed accordingly.

Once again, the plan was quite clever, but totally unrealistic. Like almost everything else in Gorbachev’s perestroika, it was borrowed from Lenin, who had advocated a broad coalition with non-Communist forces during the period of his New Economic Policy (NEP). Later this "front" technique was used by the KGB abroad in order to manipulate Western public opinion and political activity. Yet in those days, the party was still strong and vigorous, while the Western non-Communist forces had very little experience of "cooperation" with the Communists. Since the Soviet population under Gorbachev knew better, and since the party now consisted of bureaucrats and not of professional revolutionaries, the whole plan brought disaster. Confronted with an increasingly radicalized public mood, the leaders of the popular fronts (mostly local Communists) either had to join the crowd or get discarded. This, in turn, led to a crisis of the local Communist parties: they could save their credibility only by breaking off ties with Moscow. First, the Lithuanian, then the Latvian, Estonian, and Georgian parties did exactly that—but even so they were kicked out and the popular fronts quickly became truly democratic parties.

Meanwhile, having lost control over the mainstream national movements in the republics, Gorbachev had to rely on extremists as a counterforce. Practically every republic had a minority, indigenous or migrant, which was already viewing the growing nationalist movements with increasing alarm. Even without KGB manipulation, the history of their cohabitation was not all rosy; now, with a bit of effort, it was turned into a nightmare. All at once, there were pogroms, "ethnic clashes," and suffering minorities who, surely, must be protected by Moscow which "reluctantly" had to send in troops to restore law and order. Only occasionally did we get a glimpse of the true picture, as when, after the bloody operation in Baku last year, Defense Minister Dmitri Yazov admitted in an interview that the Soviet troops had been sent to Azerbaidjan not to protect the Armenian minority, but to prevent the nationalist popular front from taking power.

Gorbachev’s policy (if one can call it by such a dignified name) is both cruel and short-sighted. It drags the country into the quagmire of civil war, while driving national movements, moderate and democratic at present, into an abyss of extremism. For if they fail to deliver the coveted national independence by peaceful democratic means, while the bloody provocations or artful dodgings of Moscow continue, the people’s mood will be radicalized even further and they will find themselves more extremist leaders, as they already have done in Georgia.

Gorbachev’s economic “policy” is no better. Even in the face of ultimate disaster he makes only the most grudging theoretical concession to the need for a market economy, while time and again repeating his incantations to "give socialism a second breath," as if it ever had a first one. One can impose socialist regulations on an already existing market, but to expect to create a "socialist market" where no market has existed for 62 years is like expecting a horse to be born harnessed.

There is by now only one way to avoid civil war in the Soviet Union, and that is to dissolve the "Union." But who will Gorbachev be if he should do that? An unelected president of a non-existing country? Equally, the only way to avert a spiraling round of food riots and strikes followed by new repressions is to introduce a market economy far more radically than was done in Poland. But where will Gorbachev’s ruling elite, all those millions of apparatchiks, be if that happens? Standing in line for unemployment benefits? On trial for corruption and abuses of power?

So what can they do? They have no solutions, only tactical moves—such as proposing a new treaty of union with the republics, as was done at the meeting of the Central Committee in late July—aimed at slowing down the inevitable and hoping that sooner or later the people will get tired. Martial law is hardly an answer since it would further aggravate the crisis by adding a mutiny in the army to the general discontent in the country.

Gorbachev might even try something like this out of desperation. Yet the more power he acquires legally, the less power he has in reality, and if this process continues, he may end up as an absolute dictator over nothing. He is becoming as irrelevant as a foreman at the construction site of the Tower of Babel, with all the former builders quarreling in their different languages as the Tower crumbles to the ground.

Helping Russians.

Unfortunately, the recent sobering of Western public opinion has not sufficiently affected the attitudes of Western policy-makers. Although, being short of cash themselves, they have backed away from the so-called "Grand Bargain" (the idea of handing over additional billions of dollars to Gorbachev in exchange for new reforms), they are instead resorting to technical aid and other indirect methods of propping him up.

Nor have they ruled out future infusions of cash; the Europeans, led by Germany, can be expected to go on pressing the Americans and the Japanese to dispense ever vaster sums to rescue Gorbachev, whom they all praised to the skies at the economic summit in London this past July. Never mind that economic aid—as the experience of the third world shows—invariably increases the role of government and encourages parasitism, not initiative. Never mind that genuine market reforms do not require Western taxpayers’ money at all: on the contrary, they require a drastic reduction in the size and power of the state as a most important condition for attracting investment. Never mind all this: the only important consideration for Western policy-makers is, it would appear, to "save" their hero. And they still do not ask themselves a simple question: save him from whom? From his own people who want democracy, not "socialist pluralism"? From the people of the enslaved nations who want self-determination?

One can understand why Gorbachev made such spectacular miscalculations, overestimating the strength of his party and underestimating the people’s hatred of it. But why do Western policy-makers repeat the same mistake? Why do they constantly ignore the people and always support their oppressors?

During a recent visit to Moscow I was asked the same question in every audience by people in all walks of life: why does the West insist on backing an unelected, hated, failed dictator, and why does it refuse to back leaders duly elected by the people? What do they want from us? What did we do wrong?

Certainly, after Gorbachev’s unsuccessful attempt earlier this year to crush the democratic movement, no one in the country is going to take at face value his latest twist in the other direction. Nor can a pseudo-democrat like Eduard Shevardnadze with his pseudo-oppositional "Democratic Reform Movement" inspire the Russian people or gain their trust. Apart from everything else, Shevardnadze is still remembered as a torturer and executioner in his native Georgia. Boris Yeltsin, by contrast, has become a true democratic oppositionist, and as the elected President of the Russian Republic, he is well-placed to lead a process of healthy confrontation with the central authorities—a process that should be encouraged by the West. Bringing pressure on him to effect a “reconciliation” with Gorbachev, as the West has done instead, is not in the interests of the country, since no real reforms are possible by a compromise with the party.

Indeed, no one is likely to trust a party which abused the people for 73 years, even if it promises a full-fledged capitalist democracy. Contrary to Western perception, the Communist party is now a source of instability: it is too weak to govern, yet too strong to be removed peacefully. Further Western support of Gorbachev and his “Union” will only encourage the dying regime to use violence, just as Western support for the “territorial integrity” of Iraq (and more recently Yugoslavia) has done.

One might think that it would be only natural for Western democracies, and particularly the United States, to take the side of the growing national-democratic movements in the republics, to endorse the aspiration of the peoples there for freedom and democracy. Yet here again, we can see an example of the perverse logic according to which support for a dictatorship fighting its population is not regarded as interference in the internal affairs of a sovereign state, while support for the people is.

Ironically, it was the Soviet Union itself, as the champion of “wars of national liberation,” which in 1970 got the UN General Assembly to enact the "Declaration on Principles of International Law Concerning Friendly Nations." According to this Declaration:

Every state has a duty to refrain from any forcible action which deprives peoples of their right to self-determination, freedom, and independence. In their actions against resistance to such forcible action in pursuit of the exercise of self-determination, such peoples are entitled to seek and receive support in accordance with the purposes and principles of the [UN] Charter.

Why, then, does the West hesitate to support Lithuanians and Armenians, Latvians and Moldavians, when these nations are, under the Soviet Union’s own doctrine, “entitled to seek and receive support” under international law?

And why do Western agencies, both governmental and private, promote disunity by turning Moscow into a kind of political Klondike where the competition for grants and deals not only exacerbates old rivalries but also stimulates new ones which reflect not the situation in Moscow itself but quarrels exported from Washington and New York? Why does the West find it so difficult to develop a coherent policy aimed at helping a strong and united democratic opposition to consolidate itself?

For the truth is that only the emergence of such a strong and united democratic opposition can stabilize the country by replacing the Communist party in power, dissolving the empire, and introducing painful economic reforms, very much as has already happened in Poland. Only a strong and united democratic opposition can prevent the excesses of violence and vengeance so common at a time of transition. Only a strong and united democratic opposition can avert civil war and mass starvation. And only a strong and united opposition can build the edifice of democracy on the ruins of totalitarianism. Helping such an opposition is, therefore, the best investment the West can make. And it would be considerably less expensive than trying to “save” Gorbachev.

Postscript.

Commentary magazine, February 1992.

by Vladimir Bukovsky

Although my article was written and submitted for publication before the August coup, its analysis remains correct. I even anticipated an attempt to reverse previous policies and to introduce "something like" martial law which, as I thought, "Gorbachev might even try . . . out of desperation" and which "is hardly an answer since it would further aggravate the crisis by adding a mutiny in the army to the general discontent in the country." This is exactly what happened in August, except that Gorbachev preferred to stay in the shadows.

Indeed, clever schemes which in the end go wrong seem to be Gorbachev’s trademark. The fact that they did go wrong is, in my view, beyond any doubt, although some readers seem to question it. We may be as suspicious of the "new democracies" as we like, but the weakening of the Soviet bloc is undeniable. Surely, handing over East Germany to what was formerly West Germany for a few billion dollars did not improve the bloc’s "correlation of forces." The idea was to spread Soviet influence westward and to achieve the Finlandization of Western Europe; instead, the result has been a retreat eastward, with the Finlandization of Eastern Europe, and with former republics of the USSR acquiring the status of former East European countries. If nothing else, the Soviet ability to generate a threat of war in Europe, until very recently its main instrument of influence, has been eliminated.

The national movements in the republics may have been initiated as a ploy, but the people took them seriously. Again, if nothing else, this development has affected Soviet military might quite significantly, generating ethnic strife within the ranks and reducing the conscription rate by 20 percent. And as the republics have pushed for independence, the army itself has split. Up to 70 percent of servicemen stationed in Ukraine, for example, voted for Ukrainian independence in the recent referendum. And even as I write these lines in late December 1991, the Soviet Minister of Defense has just issued an appeal to the armed forces begging them "to stay loyal to the central command" because entire military districts have gone over to the republican authorities. If anyone can prove that this development has strengthened Soviet military might I will be the first to congratulate Gorbachev.

This, however, is only one aspect, and the most obvious one, of the disintegration caused by Gorbachev’s clever schemes. The party, that potent instrument of control which used to be the backbone of the Communist regime, was outlawed and has since collapsed. Of course, there will be persistent attempts to revive it under one or another disguise, but they will be as futile as trying to put Humpty Dumpty together again. Let us not forget that even during Lenin’s New Economic Policy (his perestroika), the party experienced a severe crisis whose most obvious signs were widespread disillusionment and a high suicide rate. And that was the party of professional revolutionaries which had just made a revolution and won a civil war! What then could have been expected of the current party of conformists made up of careerists and bureaucrats after many decades of unnatural selection? With all due respect for the opinions of some readers, I cannot imagine bureaucrats functioning underground.

Once the party disintegrated, the KGB, which was always its "armed detachment," became paralyzed too. Above all, there is the fact of six years without political repression which has affected society beyond measure. A whole new generation has grown up not knowing the fear of being imprisoned for political activity—and it was fear which used to be the KGB’s most powerful ally. In March 1991 halfa-million Muscovites defied Gorbachev’s ban on demonstrations and were not scared off by 50,000 troops deployed in the city. But I can remember a time when I was able to gather at most 30, 40, or 50 people for a peaceful demonstration in Moscow only with the greatest of difficulty. Not long ago, millions went on strike demanding Gorbachev’s resignation, but I remember a time in 1962 when a strike over purely economic matters in the small town of Novocherkassk was drowned in blood. Today there are hundreds of completely uncensored newspapers and magazines being published and no one thinks twice about it, but I remember a time when a typewritten journal of uncensored poetry was enough of a crime to send my friend Yuri Galanskov to his untimely death in a labor camp. Today, when 90 percent of Ukrainians have voted for the independence of their republic, I cannot help remembering my cellmate Levko Lukyanenko, who was sentenced to fifteen years of hard labor for writing a letter suggesting that the Soviet constitution allows for the separation of Ukraine. After all that, do you want me to believe that the Communist regime has one chance in hell of surviving?

Finally, the collapse of the Soviet Communist party has triggered a similar collapse of Western Communist parties, and of the entire fifth column that had been created in the West. Now that anti-Communism is legitimate and even fashionable (despite the Left’s lifelong efforts), the Western Left is in complete disarray. And what did the Kremlin strategists gain as a result of their schemes? Billions of dollars which could not even save them anymore, but only postponed their inevitable demise? Some reduction in the strength of NATO? If this is what Gorbachev intended, he does indeed deserve a Nobel Peace Prize.

No, my friends, let us not deny ourselves the pleasure of celebrating our victory. Let us not deny victory to the people and let us not regard them as fools. Their future may still be gloomy, and there are still forces around which will try to fool them, but the worst is behind them. Glasnost and perestroika were not intended as "short-term tactics," but they certainly proved short-lived. Never again will the monster of Communism be restored to its full strength. What really amazes me, though, in the behavior of the Western leaders is their incredible short-sightedness. Whatever the self-interest of the politicians may be, surely it does them no good to be exposed as complete idiots while they are still in office. So could they not at least have been more careful in their love affair with Gorbachev? Could they not have anticipated the inevitable at least half a year in advance?

What to do about Soviet collpse? Commentary Magazine, Sep. 1991. / Что делать с развлом СССР? Сент. 1991.

Что делать с развалом СССР?

Журнал “Commentary”,

сентябрь 1991 года.

Автор: Владимир Буковский.

Так кто же одержал победу в холодной войне? Кто проиграл? Или это была ничья? Если Советский Союз проиграл (как мы все предполагаем), произошедшие там перемены должны быть прямым результатом этого поражения, а не результатом внезапной смены взглядов среди коммунистических лидеров. И если это так, то нам не нужно расплачиваться за отступление Советов, поддерживать их всяческой помощью и бояться признания независимости стран Балтии. Но если мы все еще боимся это делать, из страха, что "сторонники жесткой линии" вдруг вернутся и начнут снова холодную войну, то Советы еще не проиграли, а мы еще не выиграли. Подобно войскам коалиции в Ираке, мы просто остановились на один день раньше, чем нужно было и поспешно заявили о победе, в то время как наши военны обязательства еще не были завершены. И так же, как и в Ираке, люди вынуждены расплачиваться за это незаконченное дело своей кровью и средствами к существованию.

Интересно, что теперь будет делать Запад? Направит войска ООН для защиты армян, грузин, литовцев, латышей, эстонцев, молдаван от бесчинств советской "республиканской гвардии", продолжая поддерживать эту самую "гвардию" через Горбачева? Будет ли Запад пытаться накормить 300 миллионов человек на одной шестой поверхности земного шара, сбрасывая еду с самолетов? Или будет безмятежно наблюдать за голодом и нищетой, вызванными полумерами горбачевской перестройки?

Гласность и перестройка.

Вопреки распространенному заблуждению, гласность и перестройка не были изобретены Горбачевым: план этой программы реформ был разработан за несколько лет до его прихода к власти, по-видимому, при Юрии Андропове. Хотя гласность и перестройка были рассчитаны на то, чтобы выглядеть как введение демократии и рыночной экономики, их истинной целью было спасти "социализм" и сохранить власть коммунистической партии. Во внешних отношениях их целью было усиление советского влияния в Европе за счет улучшения имиджа советского государства и возвращения к политике разрядки после периода холодной войны начала 1980-х годов.

Такие колебания политики от разрядки к холодной войне и обратно, вызванные противоречием между экономическим дефицитом СССР и его глобальными амбициями, типичны для советской истории. Однако на этот раз кризис был настолько серьезным, что угрожал статусу сверхдержавы Советского Союза: СССР не мог продолжать свое военное соревнование с Западом, а также свою экспансию в странах третьего мира без резкого улучшения своей экономики. Отсюда настоятельная необходимость разрядки, с одной стороны, и внутрисистемной перестройки экономики, с другой. Проще говоря: советским лидерам нужно было сохранить свое военное преимущество и своих государств-клиентов, одновременно восстанавливая свою экономику, а это было невозможно без значительной помощи Запада, как экономической, так и политической.

Хотя помощь Запада была оказана с энтузиазмом, что уменьшило бремя, которое несла советская империя, восстановление экономики оказалось гораздо более трудной задачей, чем предполагалось изначально. Это просто не могло быть достигнуто без определенных политических корректировок. Ибо для повышения производительности необходимо было демонтировать всю систему социалистических "производственных отношений" и заменить ее рыночной системой экономических стимулов, а это не могло не сказаться на уровне контроля со стороны коммунистической партии. Давно прошли те времена, когда люди вступали в партию или прислушивались к ней из-за своего революционного энтузиазма. Как только этот энтузиазм умер, партия должна была полагаться на свое исключительное право продвигать или увольнять, обогащать или обеднять любого человека в стране. Но если бы теперь людей собирались продвигать по службе в соответствии с их талантами и награждать в соответствии с их достижениями, кто стал бы утруждать себя вступлением в партию или тем, чтобы прислушиваться к ней?

Беда заключалась в том, что реформы должны были проводиться через тот же партийный аппарат, силу которого они стремились ослабить. Уже одно это структурное ограничение делало далеко идущие реформы совершенно невозможными. Тем не менее, если бы они не зашли достаточно далеко, они бы не сработали.

Выход из этого тупика искали в гласности и перестройке — в хорошо организованном, планомерном отступлении партии от позиции абсолютного хозяина к позиции старшего партнера. Одному младшему партнеру — советскому населению — была обещана определенная степень участия в управлении собой, большая культурная автономия, больше информации, более высокий уровень жизни, меньше ограничений и репрессий. Другому младшему партнеру — Западу — обещали "мир и сотрудничество", более цивилизованное поведение и большую открытость. Взамен два младших партнера должны были помочь партии восстановить контроль над страной, модернизировать экономику и сделать ее продуктивной, сохранить статус сверхдержавы Советского Союза и расширить свое влияние на Западную Европу.

Но успех любого партнерства зависит от сотрудничества всех участников, и хотя Запад был в полном восторге от этого "нового курса", советское население не собиралось следовать совету Марка Твена: иметь конституционные права и при этом иметь здравый смысл для того, чтобы не воспользоваться ими.

Народ и партия.

К концу 1989 года уже было ясно, что Михаил Горбачев не сохранит свой титул "человека десятилетия", который ему только что присудил журнал "Time". Внезапно бессмысленная эйфория, сопровождавшая пять лет правления Горбачева, уступила место более трезвым мыслям, если не тревоге. Западное общественное мнение было охвачено тревожным ощущением, что "бедный Горби", по выражению Фреда Барнса, журналиста "New Republic", "формирует события так же решительно, как это делал царь Николай II после начала Первой мировой войны". Его начали воспринимать либо как неактуального деятеля, либо как препятствие на пути дальнейших реформ. Французская газета "Le Monde" резюмировала это новое восприятие в карикатуре, изображающей толпу, марширующую под знаменами перестройки, и Горбачева, бегущего за ней с криком: "Подождите меня, я ваш вождь!".

По иронии судьбы, это изменение общественного восприятия произошло на Западе как раз тогда, когда Горбачев совершил первый существенный отход от ленинизма, отказавшись от монополии коммунистической партии на власть. Каким бы драматичным ни было это событие, лишь немногие наблюдатели отреагировали на него как на "новую победу над консерваторами". Большинство же отметило практически единогласное голосование в пользу предложенного изменения на заседании ЦК. Вот вам и "сторонники жесткой линии" и "консерваторы", из лап которых Запад все эти годы "спасал" Горбачева.

К тому же вряд ли можно было объяснить это решение реформаторским пылом Горбачева. Как многие на Западе еще помнят, сначала это предложил Андрей Сахаров, а затем поддержали бастующие шахтеры, но это было категорически отвергнуто самим Горбачевым всего за три месяца до заседания ЦК, на котором он, наконец, сам поддержал его.

К тому времени ведущая роль коммунистических партий уже была утрачена во всех восточноевропейских странах (и в Литве тоже), что заставило Горбачева последовать их примеру. Если бы он этого не сделал, коммунистическая партия, как он сам понимал, была бы просто "сметена давлением снизу".

Короче говоря, теперь до западной общественности стало доходить, что их герой, этот великий поборник демократии, просто пытался спасти остатки коммунистической системы вместе со своей собственной политической шкурой. То, что первоначально задумывалось как перестройка внутри системы, переросло в народную революцию, угрожающую крахом всей системы. В результате главной заботой Горбачева стало — и остается по сей день — затормозить процесс, который он сам невольно запустил.

В таком развитии нет ничего необычного: как давно заметил Токвиль, самый опасный момент для деспотического правительства наступает, когда оно начинает меняться. Как и многие деспоты-реформаторы до него, Горбачев допустил два основных просчета: он переоценил силу правящей партии и недооценил народную ненависть к старому режиму. Если мы и должны кому-то быть благодарными за поразительные перемены на Востоке, так это народу, а не деспотам.

Особенно это касается Восточной Европы. Излишне говорить, что Горбачев никогда не собирался разрушать коммунистическую систему в Восточной Европе и не собирался передавать Восточную Германию НАТО на блюдечке с голубой каемочкой. Наоборот, он хотел заменить "жесткие" коммунистические режимы на "мягкие" и тем самым покончить с НАТО. Идея заключалась в том, чтобы обменять "железный занавес" на то, чего в свое время жаждали Ленин, Сталин, Хрущев и Брежнев, но не смогли получить: нейтрализованный "общий европейский дом".

Надо признать, что план был весьма изобретателен, по крайней мере в теории. В конце концов, имело смысл думать, что западные немцы примут почти любые условия, чтобы воссоединиться со своими восточными братьями. Тогда у НАТО не было бы веских причин для существования. Американцы также не могли оставаться в Европе после ухода НАТО, особенно если умело разжигаемые беспорядки на их подворье в Центральной Америке продолжали отвлекать их внимание от Европы. И как только НАТО распадётся и американцы разойдутся по домам, адекватно модернизированная советская армия станет единственной реальной силой на континенте. Ее близость определяла бы суть европейского нейтралитета.

Первые ходы в этом европейском гамбите были сыграны мастерски. То, как Москва перекрыла кислород Хонеккеру, Якешу, Живкову и особенно Чаушеску, будет изучаться многими поколениями ученых. Но после столь впечатляющего начала результат обернуслся для кремлевских стратегов полной катастрофой. Ни один аналитик КГБ не мог понять глубины недоверия и ненависти, которые народы Восточной Европы испытывали к любому коммунистическому лидеру, будь то "либералу" или "консерватору". Как бы они ни старались, новые московские марионетки Кренц и Модров, Млынар и Младенов никак не смогли "стабилизировать" Восточную Европу и спасти дело социализма в попытках придать ему "человеческое лицо".

За то, что он не стал подавлять восточноевропейские революции танками, Горбачев был удостоен Нобелевской премии мира. Но что ему оставалось делать, когда он прекрасно знал, что танки могут либо спасти Хонеккеров и Гусаков, которых он собирался убрать, либо установить во власти их клонов? Кроме того, такое вмешательство было исключено в виду растущего недовольства различных национальностей внутри самого Советского Союза.

Этого, как он позже признался, Горбачев тоже не предвидел, и этот факт поистине показателен. Любой, даже отдаленно знакомый с историей Советского Союза человек, знает, что ни один народ никогда не присоединялся к нему добровольно. После того, как Российская империя распалась в конце Первой мировой войны (как и другие континентальные империи), она была снова склеена Лениным с помощью его марксистской идеологии в ходе гражданской войны, а затем укреплена Сталиным в ходе Второй мировой войны. Поэтому Советский Союз должен был распасться, как только клей утратил свою связующую силу.

Как, в таком случае, Горбачев мог не предвидеть, что в такой многонациональной империи начнутся проблемы в результате его заявлений о большей культурной автономии и хозяйственном самоуправлении для оккупированных народов? Однако Горбачев пошел еще дальше. Как мы теперь знаем, рост "национальных фронтов" во многих республиках фактически поощрялся из Москвы. Идея заключалась в том, чтобы создать полезные инструменты для перестройки, которые находились бы под жестким контролем и соответствующим образом направлялись.

И снова, план был хитрым, но совершенно нереалистичным. Как и почти всё остальное в горбачевской перестройке, он был заимствован у Ленина, который выступал за широкую коалицию с некоммунистическими силами в период своей новой экономической политики (НЭПа). Позже этот прием "ширмы" использовался КГБ за границей для манипулирования западным общественным мнением и политической деятельностью. Но в то время партия была еще сильна и энергична, а западные некоммунистические силы имели очень мало опыта "сотрудничества" с коммунистами. Поскольку советское население при Горбачеве имело больше опыта, и поскольку партия теперь состояла из бюрократов, а не из профессиональных революционеров, весь план привел к катастрофе. Столкнувшись со все более радикальными общественными настроениями, лидеры национальных фронтов (в основном местные коммунисты) должны были либо присоединиться к толпе, либо стать отвергнутыми. Это, в свою очередь, привело к кризису местных отделений коммунистической партии: они могли сохранить свой авторитет, только разорвав связи с Москвой. Сначала это сделали литовские, затем латвийские, эстонские и грузинские партии, но, не смотря и на это, их прогнали, а национальные фронты быстро превратились в подлинно демократические партии.

Между тем, потеряв контроль над основными национальными движениями в республиках, Горбачев вынужден был опираться на экстремистов как на противовес. Практически в каждой республике было меньшинство, коренное или пришлое, которое со всё более растущим беспокойством наблюдало за растущими националистическими движениями. Даже без манипуляций КГБ история их совместного проживания была не такой уж радужной; теперь она превратилось в кошмар. Внезапно начали происходить погромы, "этнические столкновения" и страдающие меньшинства, которые, безусловно, должны были быть защищены Москвой, которая "неохотно" должна была вводить свои войска для восстановления порядка. Лишь изредка нам удавалось увидеть истинную картину, как, например, когда после прошлогодней кровавой операции в Баку министр обороны Дмитрий Язов в интервью признал, что советские войска были направлены в Азербайджан не для защиты армянского меньшинства, а для предотвращения прихода к власти националистического национального фронта.

Политика Горбачева (если ее можно назвать таким достойным словом) и жестока, и недальновидна. Он втягивает страну в трясину гражданской войны, а национальные движения, в настоящее время умеренные и демократические, ввергает в пучину экстремизма. Ибо если им не удастся установить столь желаемую национальную независимость мирным демократическим путем — в то время когда будут продолжаться кровавые провокации или хитрые трюки Москвы — то настроения людей еще больше радикализируются, и они найдут себе еще более радикальных лидеров, как это уже произошло в Грузии.

Экономическая "политика" Горбачева ничем не лучше. Даже перед лицом окончательной катастрофы он делает лишь самую скупую теоретическую уступку необходимости рыночной экономики, снова и снова повторяя своё заклинание "дать социализму второе дыхание", как будто у него когда-то было первое дыхание. Можно навязать уже существующему рынку социалистическое регулирование, но ожидать создания "социалистического рынка" там, где рынка не существовало 62 года, — все равно, что ожидать, что лошадь родится запряженной.

В настоящее время есть только один способ избежать гражданской войны в Советском Союзе — распустить "Союз". Но кем окажется Горбачев, если он это сделает? Неизбранным президентом несуществующей страны? Точно так же единственный способ предотвратить нарастающий виток голодных бунтов и забастовок, за которыми последуют новые репрессии, — это гораздо более радикальное введение рыночной экономики, чем в Польше. Но где тогда очутится горбачевская правящая элита, все эти миллионы аппаратчиков? В очереди за пособием по безработице? На суде за коррупцию и злоупотребление властью?

Итак, что они могут сделать? У них нет решений, есть только тактические ходы, вроде предложения о новом союзном договоре с республиками, как это было сделано на заседании ЦК в конце июля, направленные на то, чтобы отсрочить неизбежное и надеяться, что народ рано или поздно устанет. Военное положение вряд ли является ответом, так как оно еще более усугубило бы кризис, добавив к общему недовольству в стране еще и бунт в армии.

Горбачев мог бы попробовать что-то подобное из отчаяния. Но чем больше власти он приобретает юридически, тем меньше у него власти остается в действительности, и если этот процесс будет продолжаться, он может в конце концов стать абсолютным диктатором ни над чем. Он становится таким же неуместным, как бригадир на строительной площадке Вавилонской башни, в то время как все бывшие строители ссорятся на разных языках, а башня рушится.

Помощь россиянам.

К сожалению, недавнее произошедшее отрезвление западного общественного мнения недостаточно повлияло на позицию западных политиков. Хотя из-за нехватки наличных средств они отказались от так называемой "большой сделки" (идея передать Горбачеву дополнительные миллиарды долларов в обмен на новые реформы), вместо этого они прибегают к технической помощи и другим косвенным средствам и методам его поддержки.

Они также не исключают будущих вливаний наличных средств; можно ожидать, что европейцы во главе с Германией будут и впредь оказывать давление на американцев и японцев, чтобы те выделяли все большие и большие суммы на спасение Горбачева, которого все они превозносили до небес на экономическом саммите в Лондоне в июле этого года. Не говоря уже о том, что экономическая помощь — как показывает опыт стран третьего мира — неизменно повышает роль государства и поощряет тунеядство, а не инициативу. Не говоря уже о том, что подлинные рыночные реформы вовсе не требуют денег западных налогоплательщиков: напротив, они требуют резкого сокращения размера и власти государства как важнейшего условия привлечения инвестиций. Тем не менее, единственное важное соображение для западных политиков, похоже, состоит в том, чтобы "спасти" своего героя. Но они не задают себе простого вопроса: спасти его от кого? От своего народа, который хочет демократии, а не "социалистического плюрализма"? От порабощенных наций, которые хотят самоопределения?

Можно понять, почему Горбачев допустил столь впечатляющие просчеты, переоценив силу своей партии и недооценив народную ненависть к ней. Но почему западные политики повторяют ту же ошибку? Почему они постоянно игнорируют народ и всегда поддерживают его угнетателей?

Во время недавнего моего визита в Москву мне задавали один и тот же вопрос в каждой аудитории представители всех слоев общества: почему Запад настаивает на поддержке неизбранного, ненавистного, несостоявшегося диктатора и почему он отказывается поддерживать лидеров, должным образом избранных людьми? Что Запад хочет от нас? Что мы сделали не так?

Конечно, после неудачной попытки Горбачева в начале этого года подавить демократическое движение никто в стране не собирается принимать за чистую монету его последний поворот в другую сторону. Точно таким же образом псевдодемократ вроде Эдуарда Шеварднадзе с его псевдооппозиционным "Движением за демократические реформы" не может вдохновить российский народ или завоевать его доверие. Помимо всего прочего, Шеварднадзе до сих пор помнят как мучителя и палача в родной Грузии. Борис Ельцин, напротив, стал настоящим демократическим оппозиционером, и как избранный Президент Российской Республики он имеет все возможности для того, чтобы возглавить процесс здоровой конфронтации с центральной властью — процесс, который должен поощряться Западом. Оказывать на него давление с целью добиться его "примирения" с Горбачевым, как это делает Запад, не в интересах страны, поскольку никакие реальные реформы путем компромисса с партией невозможны.

В самом деле, вряд ли кто-то будет доверять партии, которая 73 года издевалась над народом, даже если она обещает полноценную капиталистическую демократию. Вопреки западному восприятию, Коммунистическая партия сейчас является источником нестабильности: она слишком слаба, чтобы управлять, но слишком сильна, чтобы ее можно было устранить мирным путем. Дальнейшая поддержка Западом Горбачева и его "Союза" только подтолкнет умирающий режим к насилию, как это произошло в результате поддержки Западом "территориальной целостности" Ирака (а в недавно — Югославии).

Можно было бы подумать, что для западных демократий, и особенно для Соединенных Штатов, было бы естественным встать на сторону растущих национально-демократических движений в республиках, поддержать стремление тамошних народов к свободе и демократии. Но и здесь мы видим пример извращенной логики, согласно которой поддержка диктатуры, борющейся со своим населением, не рассматривается как вмешательство во внутренние дела суверенного государства, а поддержка народа — да.

По иронии судьбы именно Советский Союз как поборник "национально-освободительных войн" в 1970 году добился принятия Генеральной Ассамблеей ООН "Декларации о принципах международного права, касающихся дружественных отношений и сотрудничества между государствами в соответствии с Уставом Организации Объединённых наций".

Согласно этой Декларации:

"Каждое государство обязано воздерживаться от любых насильственных действий, лишающих народы права на самоопределение, свободу и независимость. В своих действиях против сопротивления таким насильственным действиям в целях осуществления самоопределения такие народы имеют право искать и получать поддержку в соответствии с целями и принципами Устава [ООН]".

Почему же тогда Запад не решается поддержать литовцев и армян, латышей и молдаван, когда эти нации, согласно собственной доктрине Советского Союза, "имеют право искать и получать поддержку" в соответствии с международным правом?

И почему западные организации, как государственные, так и частные, способствуют разобщению, превращая Москву в подобие политического Клондайка, где конкуренция за гранты и сделки не только обостряет старые распри, но и стимулирует новые, отражающие не ситуацию в самой Москве, а ссоры, экспортируемые из Вашингтона и Нью-Йорка? Почему Западу так трудно разработать последовательную политическую линию, направленную на то, чтобы помочь сильной и единой демократической оппозиции консолидироваться?

Правда состоит в том, что только появление такой сильной и единой демократической оппозиции может стабилизировать страну, заменив коммунистическую партию у власти, распустив империю и проведя болезненные экономические реформы, как это уже произошло в Польше. Только сильная и объединенная демократическая оппозиция может предотвратить эксцессы насилия и мести, столь распространенные в переходные периоды. Только сильная и сплоченная демократическая оппозиция сможет предотвратить гражданскую войну и массовый голод. И только сильная и сплоченная оппозиция сможет построить здание демократии нƒа руинах тоталитаризма. Таким образом, помощь такой оппозиции — лучшая инвестиция, которую может сделать Запад. И это обойдется значительно дешевле, чем пытаться "спасти" Горбачева.

Послесловие.

Журнал "Commentary", февраль 1992 года.

Автор: Владимир Буковский.

Хотя моя статья была написана и подана к печати до августовского переворота, ее анализ остается верным. Я даже предвидел попытку сменить политический курс и ввести "что-то вроде" военного положения, на которое, "Горбачев мог бы даже решиться… из отчаяния" и которое "вряд ли является ответом, так как оно еще более усугубило бы кризис, добавив к общему недовольству в стране еще и бунт в армии". Именно это и произошло в августе, только Горбачев предпочел оставаться в тени.

Действительно, хитрые схемы, которые в конце концов терпят неудачу, — это, похоже, визитная карточка Горбачева. Тот факт, что они действительно пошли не так, на мой взгляд, вне всяких сомнений, хотя некоторые читатели, кажется, сомневаются в этом. Мы можем сколь угодно подозрительно относиться к "новым демократиям", но ослабление советского блока неоспоримо. Конечно, передача Восточной Германии бывшей Западной Германии за несколько миллиардов долларов не улучшила "соотношение сил" внутри блока. Идея заключалась в том, чтобы распространить советское влияние на запад и добиться финляндизации Западной Европы; вместо этого результатом стало отступление на восток и финляндизация Восточной Европы, а также приобретение бывшими республиками СССР статуса бывших восточноевропейских стран. По крайней мере, способность Советского Союза генерировать угрозу войны в Европе, до недавнего времени являвшаяся основным инструментом влияния СССР, была устранена.

Национальные движения в республиках могли быть изначально инициированы как уловка, но народ воспринял их серьезно. Опять же, по крайней мере, это событие весьма существенно повлияло на ослабление советской военной силы, породив этническую рознь в рядах и снизив уровень призыва на военную службу на 20 процентов. И поскольку республики стремились к независимости, сама армия раскололась. Например, на недавнем референдуме за независимость Украины проголосовало до 70 процентов военнослужащих, дислоцированных в Украине. И как раз в то время, когда я пишу эти строки в конце декабря 1991 года, министр обороны СССР только что обратился к вооруженным силам с призывом "остаться верными центральному командованию", поскольку целые военные округа перешли на сторону республиканской власти. Если кто-нибудь сможет доказать, что это обстоятельство укрепило советскую военную мощь, я буду первым, кто поздравит Горбачева.

Это, однако, только одна сторона, и самая очевидная, развала, вызванного хитрыми схемами Горбачева. Партия, этот мощный инструмент контроля, который когда-то был основой коммунистического режима, была объявлена вне закона и с тех пор распалась. Конечно, будут настойчивые попытки возродить ее под той или иной маской, но они будут столь же тщетны, как попытки снова собрать Шалтая-Болтая. Не будем забывать, что даже во времена ленинского НЭПа (ленинской "перестройки") партия переживала тяжелый кризис, наиболее очевидными признаками которого были широко распространенное разочарование и высокий уровень самоубийств. И это была партия профессиональных революционеров, которая только что совершила революцию и выиграла гражданскую войну! Чего же тогда можно ожидать от нынешней партии конформистов, состоящей из карьеристов и бюрократов, которая является результатом многих десятилетий неестественного отбора? При всем уважении к мнению некоторых читателей, я не могу представить себе бюрократов, работающих в подполье.

С распадом партии оказался парализован и КГБ, который всегда был ее "вооруженным отрядом". Прежде всего, очевиден факт шести лет отсутствия политических репрессий, что оказало огромное влияние на общество. Целое новое поколение выросло, не зная страха перед тюремным заключением за политическую деятельность, а именно страх был самым могущественным союзником КГБ. В марте 1991 года полмиллиона москвичей нарушили запрет Горбачева на демонстрации и не испугались 50-тысячного войска, дислоцированного в их городе. Но я помню время, когда мне с большим трудом удавалось собрать самое большее 30, 40 или 50 человек на мирную демонстрацию в Москве. Не так давно бастовали миллионы, требуя отставки Горбачева, но я помню время в 1962 году, когда забастовка по чисто экономическим вопросам в маленьком городке Новочеркасске была потоплена в крови. Сегодня издаются сотни полностью неподцензурных газет и журналов, и никто не задумывается об этом, но я помню время, когда машинописный журнал неподцензурной поэзии был достаточным преступлением, чтобы отправить моего друга Юрия Галанскова на безвременную смерть в лагере. Сегодня, когда 90 процентов украинцев проголосовали за независимость своей республики, я не могу не вспомнить своего сокамерника Левко Лукьяненко, приговоренного к пятнадцати годам каторжных работ за то, что он написал письмо о том, что советская конституция допускает отделение Украины. После всего этого вы хотите, чтобы я поверил, что у коммунистического режима есть хоть один шанс выжить?

И, наконец, крах советской коммунистической партии спровоцировал аналогичный крах западных коммунистических партий и всей пятой колонны, созданной на Западе. Теперь, когда антикоммунизм является законным и даже модным (несмотря на постоянные усилия левых), западные левые находятся в полном замешательстве. И что получили кремлевские стратеги в результате своих махинаций? Миллиарды долларов, которые теперь уже не могут их спасти, а только откладывают неизбежную гибель? Некоторое сокращение численности НАТО? Если это то, чего хотел Горбачев, он действительно заслуживает Нобелевской премии мира.

Нет, друзья мои, не откажем себе в удовольствии отпраздновать нашу победу. Не будем отказывать народу в победе и не будем считать его дураком. Его будущее еще может стать мрачным, и вокруг есть еще силы, которые попытаются его одурачить, но самое страшное позади. Гласность и перестройка не задумывались как "краткосрочная тактика", но они, безусловно, оказались недолговечными. Никогда больше чудовище коммунизма не восстановится во всей своей силе. Что меня действительно поражает в поведении западных лидеров, так это их невероятная недальновидность. Каковы бы ни были корыстные интересы политиков, безусловно, им не выгодно, чтобы их разоблачали как полных идиотов, пока они еще находятся у власти. Так не могли ли они, по крайней мере, быть более осторожными в своей любовной связи с Горбачевым? Разве они не могли предвидеть неизбежное хотя бы на полгода вперед?

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Commentary Magazine

October 1993

Vladimir Bukovsky writes in response to Dmitry Mikheyev of Hudson Institute, Indianapolis, Indiana.

Usually, I enjoy a good argument with those whose views differ from mine, not just because it is entertaining, but mostly because it helps me to sharpen my arguments even further. What I dislike, for this very reason, is a need to reply to those who either distort my views and try to put in my mouth things I did not say, or try to "categorize" me as someone I definitely am not. In both cases, I am left with the boring task of repeating myself time and again while wondering: did my opponents do it on purpose, or did they not have time to read carefully what I wrote?

Тhe whole point of my section on Yegor Gaidar’s "reforms" is that he, not I, defined them in such a way, totally ignoring the absence of a private sector as well as other differences between the Russian and Polish economies. It was precisely my argument that Gaidar, being what he was, never understood either the meaning of Polish-style "shock therapy" or the essence of the market economy, and therefore offered no therapy, only a shock. What Gaidar tried between January and June of 1992 was simply a mockery of Polish reforms, not unlike the "liberal" doctor from an old joke about a lunatic asylum, who encourages his patients to dive into a newly-built swimming pool, and even promises to fill the pool with water in the future, if they prove to be good at diving.

For what was that mysterious "government" which did all those naughty things: failed to protect private-property rights while fixing taxes on a Swedish scale? It was Gaidar’s government. And it was Gaidar, not the Russian Central Bank, who reverted to massive subsidies for the loss-making state enterprises in the summer of 1992 after his style of "shock therapy" had brought the entire Russian economy to the brink of bankruptcy. So much for his "tight monetarism."

Indeed, it is only in the West that Gaidar, Yavlinsky, Popov, et al. can pass for Milton Friedman’s followers simply because they say they are. True, they love to use an appropriate "market" jargon, particularly in public and especially when talking to the IMF. That, however, does not mean they either understand the free market or are truly converted. Just a few years ago they were equally eager to parrot socialist mumbo-jumbo, and tomorrow they will happily switch to Swahili if it should be convenient.

Are they "intellectuals," as Vladimir Osherov insists? This term is very misleading for a Western reader. A few "misfits" aside, there are no intellectuals in the traditional sense in Russia. What we have there is a new breed of the intelligentsia—the latter-day nomenklatura, the end-product of the Communist experiment. They are opportunists with no beliefs or convictions, and no concern for anything but themselves.

We in the former Soviet Union knew all along that—as a political joke popular in the early 60’s had it—honesty, intelligence, and membership in the Communist party could not possibly be reconciled in the same individual. So, contrary to Dmitry Mikheyev’s own theory (and all the "theories of political behavior" notwithstanding), the Communist nomenklatura did not suddenly wise up in August 1991, turning to democracy and the free market "under pressure of compelling evidence." In fact, most of them did not believe in Communism in the first place or, indeed, in anything but their own political power. Under pressure of the growing political crisis, the party split into two uneven groups: while a minority of clinical idiots went on marching under the red banner, the cynical majority quickly turned into "reformers," "democrats,"

"nationalists," and "free-marketeers."

Surely, even in the West people could guess that Slobodan Milosevic did not turn into an ardent Serbian nationalist as a result of profound soul-searching. Nor, for that matter, did former Politburo members like Leonid Kravchuk, Eduard Shevardnadze, Geidar Aliev, and Algidas Brzazuskas—to say nothing of all those aging Komsomol fuehrers, KGB officers, and provincial party bureaucrats who today constitute the bulk of Russia’s ruling "elite"—get religion on the road to Damascus. Far from experiencing a change of heart, they simply went through a change of color, like so many chameleons.

Accordingly, most of them regard recent events in Russia not as a revolution liberating the people from totalitarian oppression and requiring a vision of a conceptually different future, but rather as a natural continuation of their careers within the same old hierarchy. Clinging to power with Lenin-like tenacity, they will never allow anything new and healthy to prosper in Russia because they do not see a need for anything new and healthy. Democracy means for them nothing more than a new field for deception and manipulation, just as the market economy amounts in their eyes only to one thing: corruption. Consequently, they will always treat any genuine private initiative as corruption, while justifying their own corruption by the workings of the market economy.

In short, all they are capable of creating is a new mafia in place of the old one, a political system which, for lack of a better word, one might call "kleptocracy." Nor do they conceal this. On the contrary, in a bizarre confusion of Marxist and market thinking, so typical of Russia today, they claim that "all capitalist countries" initially had to pass through a "wild" stage of plunder and lawlessness (Karl Marx’s "primitive accumulation) before developing into something more decent.

One of these "reformers," the former Mayor of Moscow, Gavriil Popov, has even created his own "theory," according to which bureaucrats in the time of transition" should be allowed to take bribes and encouraged to "have a share in private businesses." This, he argues, will make them friends of economic reform rather than its enemies—or, to borrow Mr. Mikheyev’s phrase, will help their "successful transition" by "disintering" their "constructive powers" through the "powerful incentives" of the free market. This is exactly the "third way" the "reformers" love to talk about, a "third way" which the Czech Prime Minister Vaclav Klaus has aptly described as a "way leading directly to the third world."

***

There is hardly anything more futile than to defend oneself against personal attacks thinly disguised as "arguments" in a dispute. If nothing else, the mere need to do so is already degrading because it places you in the dock and makes you look half-guilty. Besides, as we say in Russia, it is virtually impossible to prove that one is not a camel. So what should I do? Should I accept a plea-bargain and admit to being half a camel? Or should I stoop to the level of my opponent and attack his character? Either way I lose.

Mr. Mikheyev must know that stereotyping dissidents as "fanatical" and "intransigent" neo-Bolsheviks was, and still is, the tactic most often used by those in the Soviet Union who chose to collaborate with the Communist regime: they could not otherwise bring themselves to look into a mirror.

Moreover, I am sure he must know that, far from insisting on "an uncompromising treatment of the party / KGB / state nomenklatura" (let alone on arrests, show trials, and public executions), I actually advocated total forgiveness of even KGB informers right after the August coup, in a televised discussion with the then-KGB chief Vadim Bakatin.

Yet it is one thing to forgive your defeated and repentant enemies, and quite a different story if you allow them to rule the country again, totally unrepentant of their past crimes. While the first is called "tolerance" and can help heal the country’s wounds, the second is, indeed, a "hollow victory" or even a "defeat" in that it leads to an attempt at a restoration of the old regime.

I wish Mr. Mikheyev were right in claiming that "Russia has been totally transformed," and that "all its institutions—political, economic, legal, military, and cultural—have been changed and built anew, along the lines of other Western democracies." All of them? Including the Supreme Soviet and the district and local Soviets? Including the legal system, with its "people’s courts," with its two "people’s assessors," with judges and prosecutors subordinated to the Soviets? Including the KGB, which has simply been renamed the MBR? Including the Central Bank, which is printing and changing money at the behest of the Supreme Soviet? Including the media, which are still either state-owned or state-subsidized?

I am afraid that not even Boris Yeltsin would agree with Mr. Mikheyev. And even Gaidar would laugh if he read that his government had "eliminated . . . the largest military-industrial complex of all time," or that it had "created all the major democratic institutions and a market economy." For if that were true, where did the crisis come from?

Just as I am writing these lines, news comes of the reappointment of Professor G.M. Morozov as honorary director of the Serbsky Institute for Forensic Psychiatry in Moscow. This is the very same Professor Morozov who diagnosed us dissidents as schizophrenics in the 1960’s and 70’s. Clearly, Yeltsin’s administration could not possibly find a better man for the task of "rebuilding" Russian psychiatry. And this appointment is wonderfully "practical," too—about as practical as choosing Dr. Mengele to head a children’s hospital because of a lack of good pediatricians.

To be sure, there is a moral issue here, but it is somewhat different from the one Mr. Mikheyev raises. Thus, in my humble view, to retire the former nomenklatura from government service is no more "undemocratic" or "morally appalling" than was the denazification process in postwar Germany or the lustration law in the Czech Republic today. Even calling it a "purge" is not quite correct. After all, every new U.S. President makes about 5,000 new appointments, and certainly not from among the ranks of his opponent’s followers.

But what is truly "morally appalling" is to see the perpetrators of the 1991 putsch walk free from the courtroom in Moscow without even a proper trial, and to see KGB murderers celebrated as the heroes of present-day Russian democracy. One of them, the former KGB general Oleg Kalugin, recently published an interview in a popular British newspaper under the proud heading, "I Organized Markov’s Execution," in which he recounts his role in the 1978 London murder (by a poison-tipped umbrella) of a Bulgarian dissident. Nor does Kalugin feel the slightest remorse. His action, he believes, was justified by the fact that to disobey the order from his boss Andropov "would have been suicidal," as if exactly this defense had not already been rejected in the trials of his German counterparts at Nuremberg 45 years ago.

Others are hardly better. Be they, like the present Defense Minister Pavel Grachev and quite a few of his generals, the proud heroes of the Afghan slaughter; or, like Prime Minister Viktor Chernomyrdin, the best organizers of Brezhnev’s "stagnation" period—whoever they are, none of them feels the slightest responsibility for what he has done. Why should they, if they were all just carrying out the orders of their superiors?

The massacre of Polish officers in the Katyn Forest may have been condemned at Nuremberg as a crime against humanity, yet the man who signed the order, NKVD official Petr Soprunenko, is living peacefully in Moscow as an old-age pensioner. So are Dmitri Kopylansky, Raul Wallenberg’s MGB interrogator, and General Pavel Sudoplatov, Trotsky’s murderer, to name just a few. Are we to forgive them all, without even a court hearing? Are we to accept what the world firmly rejected 45 years ago?

This is what I call "morally appalling": the double standards we seem to accept so easily. Why, may I ask, is murdering in the name of National Socialism a crime against humanity while murdering in the name of International Socialism is not? Why did Rudolf Hess die in Spandau prison, whereas Boris Ponomarev can live out his last years in a comfortable Moscow apartment? Is there no limit to our hypocrisy? No sooner is some bloody monster like the former East Germany’s Erich Honecker put on trial than many of the same people who applaud hunting down elderly Nazi war criminals are up in arms pleading in the name of humanity his old age and poor health. If those are our moral standards, why are we so shocked by the atrocities committed in Bosnia? What else did we expect from the former Communist leaders of the former Yugoslavia?

***

Those Russians who believe that the crimes, lies, and injustices perpetrated in the former Soviet Union can be brushed aside like so many crumbs from a table—that we can step over the mountains of corpses and rivers of blood, and carry on as if nothing happened—are at best extremely naive and at worst extremely dishonest and indifferent to the future of their country. Moral recovery in the former Communist countries is certainly more important than economic recovery, as the second is hardly achievable without the first. And the first is not possible without some kind of Nuremberg-type judgment.

Commentay Magazine, Oct 1993 / Журнал Commentary, октябрь 1993.

Журнал Commentary

Октябрь 1993 г.

Владимир Буковский высказывается в ответ критику со стороны Дмитрия Михеева из Института Гудзона, штат Индиана.

Обычно я любою поспорить с теми, чьи взгляды отличаются от моих. Не только потому, что это интересно, но главным образом потому, что это помогает мне отточить мои аргументы. Что мне не нравится — и именно по этим соображениям — так это отвечать тем, кто либо искажает мои взгляды и пытается вложить в мои уста то, чего я не говорил, либо пытаются причислить меня к тем, кем я определенно не являюсь. В обоих случаях мне остается скучная задача повторять свои собственные слова снова и снова, задаваясь вопросом: мои оппоненты делают всё это намеренно, или у них не было времени внимательно прочитать то, что я написал?

Мой аргумент заключался именно в том, что Гайдар, будучи тем, кто он есть, никогда не понимал ни смысла "шоковой терапии" польского образца, ни сути рыночной экономики, а потому не предлагал никакой терапии, только шок. То, что пытался сделать Гайдар в период с января по июнь 1992 года, было просто издевательством над концепцией польских реформ, мало чем отличающимся от "либерального" доктора из старого анекдота о сумасшедшем доме, который призывает своих пациентов нырнуть в только что построенный бассейн и даже обещает в будущем наполнить бассейн водой, если они окажутся хорошими ныряльщиками.

Что это было за таинственное "правительство", которое делало все эти гадости: не защищало права частной собственности и одновременно устанавливало налоги таких размеров, как в Швеции? Это было правительство Гайдара. И именно Гайдар, а не Центральный банк России, вернулся к тому, чтобы массово субсидировать убыточные государственные предприятия летом 1992 года после того, как его стиль "шоковой терапии" поставил всю российскую экономику на грань банкротства. Вот вам и его "жесткий монетаризм".

Только на Западе Гайдар, Явлинский, Попов и другие могут сойти за последователей Милтона Фридмана просто потому, что они заявляют, что таковыми являются. Да, они любят использовать соответствующий "рыночный" жаргон, особенно в интервью, и особенно в разговорах с Международным валютным фондом. Это, однако, не означает, что они либо понимают свободный рынок, либо действительно верят в него. Всего несколько лет назад они так же охотно повторяли социалистическую чепуху, а завтра с радостью перейдут на язык суахили, если им это будет выгодно.

Являются ли они "интеллектуалами"? Этот термин вводит в заблуждение западного читателя. Если не считать нескольких "изгоев", в России нет интеллектуалов в традиционном понимании этого слова. Перед нами новая порода интеллигенции — новоявленная номенклатура, конечный продукт коммунистического эксперимента. Они оппортунисты без веры и убеждений, не заботящиеся ни о чем, кроме самих себя.

Мы в бывшем Советском Союзе с самого начала знали, что — как гласила популярная в начале 60-х годов политическая шутка — честность, ум и членство в коммунистической партии никак не могут совмещаться в одном человеке. Коммунистическая номенклатура поумнела не вдруг в августе 1991 года, обратившись "под давлением убедительных доказательств" к демократии и свободному рынку. На самом деле, большинство из них вообще не верило в коммунизм или вообще во что-либо, кроме собственной политической власти. Под давлением нарастающего политического кризиса партия раскололась на две неравные группы. Пока меньшинство клинических идиотов продолжало маршировать под красными знаменами, циничное большинство быстро превратилось в "реформаторов", "демократов", "националистов" и "сторонников свободного рынка".

Наверняка, даже на Западе могли догадаться, что Слободан Милошевич не превратился в ярого сербского националиста в результате глубокой переоценки ценностей. Так же как и бывшие члены Политбюро, такие как Леонид Кравчук, Эдуард Шеварднадзе, Гейдар Алиев и Альгидас Бзазускас, не говоря уже обо всех тех стареющих комсомольских фюрерах, офицерах КГБ и провинциальных партийных бюрократах, которые сегодня составляют основную часть правящей элиты России. И элита эта не уверовала в бога по дороге в Дамаск. Они просто изменили цвет, как это делают хамелеоны.

Соответственно, большинство из них рассматривает последние события в России не как революцию, освобождившую народ от тоталитарного гнета и требующую видения концептуально иного будущего, а скорее как естественное продолжение своей карьеры в рамках той же старой иерархии. Цепляясь за власть с ленинским упорством, они никогда не допустят, чтобы в России процветало что-то новое и здоровое, потому что не видят нужды ни в чем новом и здоровом. Демократия для них не что иное, как новое поле для обмана и манипуляций, точно так же, как рыночная экономика сводится в их глазах только к одному: к коррупции. Следовательно, они всегда будут рассматривать любую подлинную частную инициативу как коррупцию, оправдывая при этом свою собственную коррупцию работой рыночной экономики.

Короче говоря, все, что они способны создать, — это новую мафию вместо старой, политическую систему, которую за неимением лучшего слова можно было бы назвать "клептократией". Они и не скрывают этого. Наоборот, в причудливом смешении марксистского и рыночного мышления, столь типичном для современной России, они утверждают, что "все капиталистические страны" должны были пройти первоначально через "дикую" стадию грабежа и беззакония ("первичное накопление" Карла Маркса) прежде чем превратиться во что-то более приличное.

Один из таких "реформаторов", бывший мэр Москвы Гавриил Попов, даже создал свою "теорию", согласно которой чиновникам "в переходное время" следует разрешить брать взятки и поощрять их "иметь долю в частных предприятия". Это, утверждает он, сделает их друзьями экономической реформы, а не ее врагами. Именно это и есть тот "третий путь", о котором любят говорить "реформаторы", "третий путь", который премьер-министр Чехии Вацлав Клаус метко назвал "путем, ведущим прямо в третий мир".

***

Вряд ли есть что-то более бесполезное, чем защищаться от личных нападок, тонко замаскированных под "аргументы" в споре. По крайней мере, сама необходимость сделать это уже унижает достоинство, потому что ставит вас на скамью подсудимых и заставляет вас выглядеть наполовину виноватым. К тому же, как говорят у нас в России, практически невозможно доказать, что ты не верблюд. И что же мне делать? Должен ли я принять сделку о признании вины и признать, что я наполовину верблюд? Или я должен опуститься до уровня моего оппонента и атаковать его характер? В любом случае я проиграю.

Г-н Михеев должен знать, что стереотипное представление диссидентов как "фанатичных" и "непримиримых" необольшевиков было и остается тактикой, наиболее часто используемой в Советском Союзе теми, кто решил сотрудничать с коммунистическим режимом: иначе они не могли смотреть на себя в зеркало.

Более того, я уверен, что он должен знать, что я вовсе не настаивал на "бескомпромиссном отношении к партийной / кагэбэшной / государственной номенклатуре" (не говоря уже об арестах, показательных процессах и публичных казнях), я на самом деле выступал за полное прощение даже осведомителей КГБ сразу после августовского переворота в теледискуссии с тогдашним главой КГБ Вадимом Бакатиным.

Но одно дело — простить своих побежденных и раскаявшихся врагов, и совсем другое дело, если вы позволите им снова править страной, в случае, если они не раскаются в своих прошлых преступлениях. Если первое называется "толерантностью" и может помочь залечить раны страны, то второе — это действительно "пустая победа" или даже "поражение", поскольку оно ведет к попытке реставрации старого режима.

Мне хотелось бы, чтобы г-н Михеев был прав, утверждая, что "Россия полностью преобразилась" и что "все ее институты — политические, экономические, правовые, военные и культурные — были изменены и построены заново по образцу других западных демократий". Все? Включая Верховный Совет и районные и местные Советы? Включая судебную систему с ее "народными судами", с ее двумя "народными заседателями", с судьями и прокурорами, подчиненными Советам? В том числе и КГБ? В том числе и Центральный банк, печатающий и меняющий деньги по указке Верховного Совета? В том числе СМИ, которые до сих пор либо государственные, либо субсидируются государством?

Боюсь, что даже Борис Ельцин не согласился бы с господином Михеевым. И даже Гайдар рассмеялся бы, если бы прочитал, что его правительство "устранило... крупнейший военно-промышленный комплекс всех времен", или что он "создал все основные демократические институты и рыночную экономику". Ибо если бы это было правдой, то откуда взялся кризис?

Как раз в то время, когда я пишу эти строки, приходит известие о переназначении профессора Г.М. Морозова почетным директором Института судебной психиатрии имени Сербского в Москве. Это тот самый профессор Морозов, который ставил нам, диссидентам, диагноз "шизофрения" в 1960-х и 70-х годах. Ясно, что администрации Ельцина не найти было лучшего человека для "перестройки" российской психиатрии. И это назначение также удивительно "практично" — примерно так же практично, как выбрать доктора Менгеле главой детской больницы из-за нехватки хороших педиатров.

Конечно, здесь есть моральный вопрос, но он несколько иной, чем тот, который ставит г-н Михеев. По моему скромному мнению, увольнение бывшей номенклатуры с государственной службы не более "недемократично", чем процесс денацификации в послевоенной Германии или закон о люстрации в Чехии сегодня. Даже называть это "чисткой" не совсем корректно. Ведь каждый новый президент США производит около 5000 новых назначений, и уж точно не из числа сторонников своего оппонента.

Но что действительно "морально ужасно", так это видеть, как виновники путча 1991 года выходят из зала суда в Москве без надлежащего суда, и видеть, как убийцы КГБ прославляются как герои современной российской демократии. Один из них, бывший генерал КГБ Олег Калугин, недавно опубликовал интервью в популярной британской газете под гордым заголовком "Я организовал убийство Маркова", в котором рассказывает о своей роли в лондонском убийстве 1978 года (ядовитым зонтиком) болгарского диссидента. Калугин не испытывает ни малейших угрызений совести. Свой поступок он полагает оправданным тем, что не подчиниться приказу своего начальника Андропова "было бы самоубийством", как будто именно эта защита уже не была отвергнута на процессах над его немецкими коллегами в Нюрнберге 45 лет назад.

Другие немногим лучше — являются ли они, как нынешний министр обороны Павел Грачев и немало его генералов, гордыми героями афганской бойни; или, как премьер-министр Виктор Черномырдин, лучшими администраторами брежневского периода застоя — кем бы они ни были, никто из них не чувствует ни малейшей ответственности за то, что они совершили. Зачем им это, если все они просто выполняли приказы начальства?

Расправа над польскими офицерами в Катынском лесу, возможно, и была осуждена в Нюрнберге как преступление против человечности, но человек, подписавший приказ, сотрудник НКВД Петр Сопруненко, мирно живет в Москве на пенсии по старости. Как и Дмитрий Копыланский, следователь МГБ Рауля Валленберга, и генерал Павел Судоплатов, убийца Троцкого, и это лишь некоторые из них. Неужели мы должны простить их всех, даже без суда? Должны ли мы принять то, что мир решительно отверг 45 лет назад?

Это то, что я называю "морально ужасным": двойные стандарты, которые мы, кажется, так легко принимаем. Почему, могу я спросить, убийство во имя национал-социализма является преступлением против человечности, а убийство во имя интернационального социализма — нет? Почему Рудольф Гесс умер в тюрьме Шпандау, а Борис Пономарев может дожить свои последние годы в благоустроенной московской квартире? Неужели нет предела нашему лицемерию? Как только какое-нибудь кровавое чудовище вроде бывшего восточного немца Эриха Хонеккера предстанет перед судом, многие из тех же людей, которые рукоплещут охоте на престарелых нацистских военных преступников, с оружием в руках начнут защищать его, потому как он стар и имеет и слабое здоровье. Если это наши моральные нормы, то почему мы так потрясены зверствами, совершенными в Боснии? Чего еще мы ожидали от бывших коммунистических лидеров бывшей Югославии?

***

Те россияне, которые верят, что преступления, ложь и несправедливость, творившиеся в бывшем Советском Союзе, можно смахнуть, как крошки со стола, что можно перешагнуть через горы трупов и реки крови и жить как ни в чем не бывало, в лучшем случае — крайне наивны, а в худшем крайне нечестны и безразличны к будущему своей страны. Моральное восстановление в бывших коммунистических странах, безусловно, важнее экономического, поскольку второе без первого вряд ли достижимо. И первое невозможно без аналога Нюрнбергского суда.

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Don’t Reward Beijing’s Tyranny

The Wall Street Journal, July 10, 2001

By Wei Jingsheng, Vladimir Bukovsky and Gerhard Loewenthal.

Mr. Wei spent 18 years in Chinese prison for dissident activity, Mr. Bukovsky spent 12 years in Soviet prison for opposing the government, Mr. Loewenthal, a Jew, is a German TV journalist and a concentration camp survivor.

The International Olympic Committee should not offer the 2008 Olympic Games to the one-party dictatorship of the Chinese government. Such a decision would not only be harmful to the interests of the Chinese people, but it could also threaten the interests of China’s neighbors and ultimately world peace. That’s hardly what the Olympic spirit is all about.

The IOC offered the 1936 games to Nazi Germany. Adolf Hitler and his party exploited that opportunity to fan their political fanaticism, and ultimately initiated a war that caused tens of millions of deaths. Although the Olympic Games were not the cause of World War II, they were indeed one of the tools Hitler used for his purposes. Does the IOC feel no shame for offering the games to a regime that killed six million Jews and many millions more? I, Gerhard Loewenthal, am one of the witnesses and victims of that tragedy.

The IOC offered the 1980 games to the Communist Soviet Union, which cruelly oppressed its own people and the Eastern Europeans, and sought control of the rest of the world too. The Soviet Communist Party used the games as an opportunity to shore up faith in their system. Moscow also started a war in Afghanistan that resulted in many Soviet and Afghan deaths. Only the effort and unity of various peace-loving parties turned back that aggression and stopped the spread of the war. Does the IOC feel regret for helping the Soviet dictators? I, Vladimir Bukovsky, witnessed the disaster of the former Soviet Union and the Eastern European countries.

Apparently ignorant of history, the IOC may now be on the verge of giving the Chinese Communist dictatorship the honor of hosting the 2008 Olympic Games. The Chinese Communist government is already using this opportunity to whip up extreme nationalism and fanaticism in China, in an effort to encourage and prepare for military aggression that could threaten China’s neighbors and ultimately world peace.

Beijing will surely use this opportunity to oppress those Chinese who fight for human right and democracy. This oppression will delay China’s democratic progress and extend the life of a dictatorial and corrupt government. I, Wei Jingsheng, have seen what the Chinese people have had to suffer for the last half century. I protest the wrongful deaths of 80 million Chinese under the Communists. I do not want to see more disasters in the future.

All three of us a pleading with you, the members of the IOC, to cast your votes for the 2008 host city with your conscience, to avoid the regret you may have when the future replays the nightmares we had.

Don't Reward Beijing's Tyranny, Jul 10, 2001 / Не нужно поощрять тираниию Пекина, июль 2001.

Нe нужно поощрять тиранию Пекина

The Wall Street Journal, 10 июля 2001 г.

Авторы: Вэй Цзиншэн, Владимир Буковский и Герхард Лёвенталь.

Г-н Вэй провел 18 лет в китайской тюрьме за свою диссидентскую деятельность, г-н Буковский провел 12 лет в советской тюрьме за то, что противостоял правительству, г-н Левенталь — еврей, немецкий тележурналист и человек, выживший в концлагере.

Международный олимпийский комитет не должен предлагать провести Олимпийские игры 2008 года однопартийной диктатуре китайского правительства. Такое решение не только нанесёт ущерб интересам китайского народа, но несёт в себе угрозу интересам соседей Китая и, в конечном счете, миру во всем мире. Вряд ли это соответствует олимпийским принципам.

МОК предложил провести игры 1936 года нацистской Германии. Адольф Гитлер и его партия воспользовались этой возможностью, чтобы раздуть свой политический фанатизм и в конечном итоге развязали войну, в результате которой погибли десятки миллионов людей. Хотя Олимпийские игры не были причиной начала Второй мировой войны, они стали одним из инструментов, которые Гитлер использовал в своих целях. Испытывает ли МОК стыд за то, что предложил провести игры режиму, убившему шесть миллионов евреев и многие миллионы других? Я, Герхард Левенталь, являюсь одним из свидетелей и жертв той трагедии.

МОК предложил провести игры 1980 года коммунистическому Советскому Союзу, который жестоко угнетал свой собственный народ и жителей Восточной Европы, а также стремился установить контроль над остальным миром. Коммунистическая партия СССР использовала игры как возможность укрепить веру в свою систему. Москва также начала войну в Афганистане, в результате которой погибло много советских и афганских солдат. Только усилия и единство различных сил, выступавших за мир, отразили эту агрессию и остановили распространение войны. Сожалеет ли МОК о помощи, которую он оказал советским диктаторам? Я, Владимир Буковский, был свидетелем катастрофы бывшего Советского Союза и стран Восточной Европы.

Явно плохо зная историю, МОК, возможно, сейчас находится на пороге того, чтобы предоставить коммунистической диктатуре Китая честь провести у себя Олимпийские игры 2008 года. Коммунистическое правительство Китая уже использует эту возможность, чтобы начать разжигать крайний национализм и фанатизм в Китае, чтобы поощрять и подготавливать военную агрессию, которая может угрожать соседям Китая и, в конечном счете, миру во всем мире.

Пекин обязательно воспользуется этой возможностью, чтобы притеснить тех китайцев, которые борются за права человека и демократию. Эти репрессии задержат демократический прогресс Китая и продлят жизнь диктаторскому и коррумпированному правительству. Я, Вэй Цзиншэн, видел, через что пришлось пройти китайскому народу за последние полвека. Я протестую против неправомерной гибели 80 миллионов китайцев при коммунистах. Я не хочу видеть еще больше бедствий в будущем.

Мы все трое просим вас, членов МОК, проголосовать за место проведения игр 2008 года руководясь своей совестью, чтобы избежать сожалений, которые могут возникнуть у вас, когда будущее повторит наши кошмары.

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Release Pronyuk.

Vladimir Bukovsky in the New York Review of Books.

December 8, 1977.

I believe that men of learning — philosophers, scholars, scientists — have a special obligation to speak out when human rights are violated. Many of our colleagues are paying a heavy price in Soviet prisons and camps for living up to this obligation. We cannot forget them.

Among them is my friend, Yevhen Pronyuk, a research associate of the Institute of Philosophy, Academy of Sciences of the Ukrainian SSR, and author of many articles on the history of philosophy in the Ukraine. For writing protest letters against the wave of illegal arrest in the Ukraine in 1972, Pronyuk was sentenced to seven years’ imprisonment and five years’ exile. I met him in Labor Camp No. 35 of the Perm Region in 1974. He is a noble and courageous man. In spite of weak health and exhaustion, he unflinchingly protested against the arbitrary actions of the camp authorities. Under harsh punishment and repeated hunger strikes, he succumbed to tuberculosis. By the summer of 1975 he was very ill and spitting blood. If his life is to be saved, he must be released from camp immediately and given intensive medical treatment.

I appeal to you to do everything in your power to save my friend’s life.

Vladimir Bukovsky.

Release Pronyuk, The NY Review of Books, Dec. 1977 / Свободу Понюку, декабрь 1977.

Свободу Пронюку.

Владимир Буковский в New York Review of Books.

8 декабря 1977 г.

Я считаю, что образованные люди — философы, ученые, исследователи — несут особую обязанность высказываться, когда нарушаются права человека. Многие наши коллеги платят высокую цену в советских тюрьмах и лагерях за выполнение этого обязательства. Мы не можем забыть о них.

Среди них мой друг Евгений Пронюк, научный сотрудник Института философии АН УССР, автор многих статей по истории философии в Украине. За написание писем протеста против волны незаконных арестов в Украине в 1972 году Пронюк был приговорен к семи годам лишения свободы и пяти годам ссылки. Я познакомился с ним в лагере № 35 Пермской области в 1974 году. Это благородный и мужественный человек. Несмотря на слабое здоровье и истощение, он решительно протестовал против произвола лагерного начальства. Под суровым наказанием и неоднократными голодовками он заболел туберкулезом. К лету 1975 года он был очень болен и харкал кровью. Чтобы спасти его жизнь, он должен быть немедленно освобожден из лагеря и подвергнут интенсивному лечению.

Я призываю вас сделать все, что в ваших силах, чтобы спасти жизнь моему другу.

Владимир Буковский.

Bukovsky on Radio Liberty, 2018.

VLADIMIR BUKOVSKY ON RADIO LIBERTY, MARCH 2018

Original interviews in Russian:

Part one (March 16, 2018)

Part two (March 19, 2018)

Interview on March 16, 2018 on the Skripal poisoning:

My impression is that the Kremlin is doing this deliberately. This is what was called "brinkmanship" during the cold war. For some reason the Kremlin has decided to raise the stakes. It looks like they are hoping to break down the sanction regime and the tendency to deepen the sanctions. They have decided to go for broke, to bring the world to the brink of a war, to make everyone quake in their boots, to make the public put pressure on their governments over here and somehow force everyone to de-escalate the current tense situation.

It is difficult to imagine a situation that would be worse than the one we are facing now. You ask if this incident will put a strain on Russia's relationship with England. This relationship can't possibly be under a greater strain! This relationship is at a breaking point. I think that the British government will sever its diplomatic relations with Russia. What else do you expect? The meaning of what is happening right now is very serious -- it is a chemical attack on a NATO member state. This is precisely "casus belli" (an act provoking or justifying war -- translator). They will obviously not declare a war, this is out of question, but one is expecting a reaction from all NATO member states. Their response will be multifaceted. And Britain will not be the only country which will respond.

The second issue which becomes immediately apparent as slightly unusual is this: a person who has already been exchanged got murdered. So the West now loses interest in such exchanges: "If we do another such exchange, the people may get murdered." What sort of exchange is that? So in a way they disrupt certain mechanisms which have been long established in the world.

The response, of course, will be joint and the response will be high-pressure. If Putin wants to find himself on a brink of a war, he will find himself on a brink of a war. He is doing this for reasons of domestic policy, I assume, in order to unite the country, to make everyone rely on him in desperation, the way one relies on a savior and a protector. This is his reasoning, I suppose. I don't see what any other types of reasoning there could be. But he will get more than he bargains for. The problem is that the Kremlin never understood the West. They have this notion that they can get away with anything. As in, "What can they do to retaliate? Nothing." This is what Hitler thought when he attacked Poland and what he got was the world war. I am not saying that a world war will begin now because of this, but some sharp complications may take place. And today's Russia will not be able to withstand this tittering on the edge of a war for much longer, given all the sanctions and all other problems.

When suggested that Skripals' poisoning was conceived by a unknown group within Russia in order to harm a political opponent, Bukovsky responds:

I used to know the Soviet system well. Naturally, I am not familiar with the current Russian system as I don't visit Russia. But the tradition remains the same. It is a very bureaucratic system. And actions such as murder abroad -- especially a clearly demonstrative one -- are unlikely to be undertaken by officials without sanctions received from the top. Are you trying to tell me that Mr. Putin does not control his security services? I don't believe that. If he didn't control them, they would have devoured him a long time ago. And if these are autonomous actions of some groups within the security services, then why don't we see any punitive measures? Mr. Putin would have been very concerned with such developments and would have cracked down on security services. Otherwise, how does he sleep safely? No, I don't believe this.

Russia is a centralized, bureaucratic state. Of course, there is corruption there, there are many other things there. But nevertheless the foundation remains. For such kind of actions one needs a sanction from the top. In what way this sanction has been given and by whom, I cannot assert, but it comes from somewhere at the top. Such things are not done in any other way. Especially given that there were two incidents. The Glushkov story insistently provokes the West to react in a hostile, conflict-oriented way. This cannot happen without the upper echelons of power being involved.

Bukovsky discussing Skripals’ poisoning on Radio Liberty, March 19, 2018:

Responding to a theory that the United States could be behind Skripals' poisoning:

The sophisticated, complex calculations assumed here require unbelievable finesse. I, however, know that these organizations are incapable of finesse. They act rather primitively. I listen to current and past debates, and the same thing continues years on end: terrorist attacks, murders... Let us conduct an experiment. I am prepared to make the following bet: If two cruise missiles were to be launched at Lubyanka (the FSB headquarters -- translator), then the level of terrorism worldwide would drop by approximately 80 percent.

When asked what Putin has to gain from Skripals' poisoning:

It depends on how you define Putin's goals. If you assume (against common sense) that he wishes to live in peace with the entire world and to improve international relations, then, of course, such action appears completely illogical. But objective evidence that we have shows a different picture. His aim is to raise the bets, to increase tension, to bring the world to the brink of war in the hope to break the resolve of his Western opponents who will then begin to withdraw their sanctions. In my opinion this is the aim of the Putin government.

The murder of Glushkov, which happened immediately after this, right in the middle of this scandal, fits quite logically into this assumption and the murder to Skripal. This is a deliberate intensifying of the situation. He, as the folk saying goes, is deliberately asking for trouble, knowing that no one will declare a war on him, knowing that it is impossible to make his position any worse, that it is impossible to devise any additional sanctions. This is why he goes further and further, bringing the situation to the point of absurdity, to the point of where a person in the street becomes frightened. And, as we know, Russian immigrants started writing to the police asking for protection. Although it is quite clear to everyone that the English police cannot protect them. It is a deliberate action -- a deliberate intensifying and scaremongering which Putin's leadership is counting on.

Replying to a question as to whether the murder of Glushkov is related to the poisoning of Skripal:

I think so. A political murder abroad is a kind of decision that is taken at the top. By the same people. The same people made a decision regarding the murder of Skripal as the people who decided on the murder of Glushkov. The operations, however, were different. One operation carried on since the times of Berezovsky and the other one rolled up just now.

But let me respond to the previous speaker who argued that Russia doesn't benefit from this. If Russia doesn't benefit from this, then why is Putin coming out with aggressive statements threatening nuclear war on the entire world? If they wanted peace, good relations and so forth, would they come out threatening nuclear war? They would not. This means that Russia is interested in raising the stakes, in raising tensions. Therefore, any related murders, suspicions, and campaigns come in handy.

Commenting on expulsion of diplomats and on how the events will continue to develop:

It is difficult to predict how events will develop. The more evidence we have, the more agreements are reached in the European Union and particularly among the NATO member states, the more united the response will be. One can imagine that all NATO states will expel a certain number of Russian diplomats. Of course, this is a soft approach. Economic sanctions will get tougher too.

In reality, the sanctions have gone so far that one can't add much more. One can only increase the degree of sanctions, but something entirely new would be very difficult to devise. There is also SWIFT (the enabling network for financial institutions -- translator) which Russia can be banned from. But I think the West will reserve this as the last measure because beyond that there is nothing but war.

But I would like to make a general commentary. People are inclined to consider detailed subtleties and to attribute some exceedingly sophisticated schemes regarding the inner workings of the Russian establishment and so forth. I, however, look at these matters from the point of view of my own experience. I know hundreds of people of Putin's type and I know them quite well. It is the West's problem that it perceives them as some sort of very clever or very sophisticated people. I, nonetheless, know that this is a widely spread personality type in Russia. It is a type of a labor camp governor. His caliber doesn't go beyond that. And his actions are very predictable. And within this pattern all his actions in regard to blackmail and bluffing are clear. He, in a labor camp language, is a "showboating patrolman". He shows off -- this is his favorite pursuit. I used to come across these types for many years, so it doesn't surprise me.

On whether an amnesty should be expected in Russia:

No, there won't be one. On the contrary, the regime will tighten the screws and will raise the stakes. This tendency has been continuing for many years already. They do not have a single reason to try to reverse it. Unless international leaders at the very top level will come to an agreement on some serious issues. Right now Putin is prepared to do anything to break away from the sanctions. If he is offered to provide amnesty or to loosen his grip in exchange for removal of the sanctions, then he may accede. But no one will offer this to him.

Answering a question in relation to Mikhail Khodorkovsky's release before the Olympic Games in Sochi:

This was done for one single person. This was connected to a larger power landscape. Very serious negotiations went on regarding Khodorkovsky. This decision was taken in regard to one single person, but it wasn't a typical decision or a template. After this they continued to lock people up.

Responding to whether Russia is a police state:

Yes. They will continue suppressing. The last soft spots will be identified and quashed. Take, for example, the issue of free travel. Free travel will come under increasing control. And inevitably we return to the Soviet model. This is the template in people's minds which everything gravitates toward. They will not rest until they resurrect the "great and powerful" Soviet Union. The same "great and powerful" Soviet Union which collapsed due to quite logical reasons. Not because someone got betrayed or because Gorbachev "worked for CIA", as they now say. All this nonsense needs to dissipate. Collapse of the Soviet model is inevitable. But if Putin wants to restore it, he is begging for another downfall.

Translated from Russian by Alissa Ordabai.

Vladimir Bukovsky seminal 1984 essay on Russian government's propaganda and subversion strategies.

Peace as a Political Weapon

Ludmilla Thorne reports from Vladimir Bukovsky's first post-exchange residence in Switzerland.

Mother Courage

Vadim Delaunay writes in verse to his friend Vladimir Bukovsky following their 1967 trial.

Vadim Delaunay

Vladimir Bukovsky's 1982 essay on the USSR-inspired peace movement sweeping over the West.

Pacifists Against Peace

Vladimir Bukovsky's obituary written by Alissa Ordabai.

Alissa Ordabai on Vladimir Bukovsky

Grigory Svirsky remembers Vladimir Bukovsky and Victor Feinberg.

Grigory Svirksy

Lord Bethell

Vladimir Bukovsky remembered by Lord Nicholas Bethell in his memoires titled Spies and Other Secrets.

Boris Pankin

Boris Pankin, a former Russian Ambassador to Great Britain, recalls his days in London and his encounters with dissidents.

Vladimir Nabokov

Vladimir Gershovich tells a story of Nabokov's contribution to saving Bukovsky from a Soviet prison.

Anatoly Krasnov-Levitin writes about Vladimir Bukovsky in a heartfelt essay following Bukovsky's 1971 trial.

Anatoly Krasnov-Levitin

Vladimir Bukovsky warns against censorship in his 1976 letter to Radio Liberty / Radio Free Europe.

Radio Liberty and Censorship

Vladimir Bukovsky's foreword to Andrei and Lois Frolovs' book Against the Odds: A True American-Soviet Love Story.

The Frolovs

Dina Kaminskaya

Vladimir Bukovsky's lawyer Dina Kaminskaya remembers his 1967 trial in her memoires.

Victor Krochnoi

Vladimir Bukovsky's foreword to chess master Victor Krochnoi's autobiography.

The Bell Ringer

Vladimir Bukovsky's short story published in Grani magazine in 1967.

SOVIET HISTORY LESSONS

VLADIMIR BUKOVSKY ON RADIO LIBERTY, MARCH 2018

Peace as a Political Weapon

Mother Courage

Vadim Delaunay

Pacifists Against Peace

Alissa Ordabai on Vladimir Bukovsky

Grigory Svirksy

Lord Bethell

Boris Pankin

Vladimir Nabokov

Anatoly Krasnov-Levitin

Radio Liberty and Censorship

The Frolovs

Dina Kaminskaya

Victor Krochnoi

The Bell Ringer

alissa@soviethistorylessons.com