SOVIET HISTORY LESSONS

Автор: Владимир Буковский

Издательство Folio Society, Лондон, 1980 г. 

 Эти страшные годы вспоминаются свидетелями с содроганием и ужасом. Их дети думают об этом времени с возмущением и удивлением, поражаясь, как такие вещи могли происходить в их стране. Внуки воспринимают их как какую-то страшную сказку, не имеющую отношения к их жизни. Рубашовых и Ивановых давно посмертно реабилитировали. Глеткины давно состарились и получают свои "заслуженные пенсии", выращивают клубнику на подмосковных дачах и вздыхают о прошлом. Их преемники в кабинетах на Лубянке — это циничные молодые карьеристы, одетые в дорогие иностранные костюмы. Эти молодые люди настолько бесцветны, что вне зависимости от того, хотели бы они этого или нет, они никогда не достигнут уровня Иванова в своих рассужениях. В любом случае, аргументы Иванова уже не произведут никакого впечатления на сегодняшних заключённых. Вы не найдете сегодня ни одного убежденнного марксиста ни в одной камере Лефортовской тюрьмы, и не найдете ни одного из них среди шестнадцати миллионов членов коммунистической партии Советского Союза. Диктатура и террор партийной бюрократии, не требующей ничего, кроме подчинения и послушания, теперь пришли на смену диктатуре и террору идеологии. Но для того, чтобы понять, как это произошло и проследить логическую неизбежность этой перемены, мы должны снова и снова возвращаться в тридцатые годы, к событиям, описанным в этой книге.

Книга Артура Кёстлера невероятно современна и злободневна. Трудно поверить, что она была написана почти сорок лет назад, и понятно, что эта книга всегда будет запрещена в коммунистических странах. 

Поведение жертв московских показательных судов тридцатых годов — это та загадка, которая будет продолжать возбуждать любопытство историков в течение ещё многих лет. Действительно, каким образом "твёрдые революционеры", которые прошли через каторги и пытки, неожиданно начинали открыто признавать нелепые и абсурдные обвинения и каяться, униженно прося о помиловании? Знаменитые революционные вожаки, посвятившие всю жизнь своему делу, неожиданно превращались в "заговорщиков, продавшихся врагу". Почему они, по крайней мере, не умерли в тишине? И в любом случае, во время самих судов никто не смог бы заткнуть им рот. Известны только два или три случая, когда жертвы пытались оправдать себя, и даже в этих случаях не очень активно. 

Конечно, было бы наивно разделять мнение Глеткина и большинства марксистов на Западе, что всё зависит от "физической конституции". Пытки влияют на тех, кто хочет жить, но не на тех, кто готов умереть в любую минуту за своё дело. Это очень важная проблeма, и не только для психологов. Тёмые времена тридцатых годов — это своего рода рубеж в представлениях современных марксистов, потому что до этого всё шло в соответствии с теорией, и только после этого начали происходить противоречащие ей вещи. Марксисты считают, что в этом виноват Сталин, потому что он, якобы, допустил резкое изменение политических взглядов в стране и внутри партии. Но как так получилось, что злодей Сталин единолично изменил хорошую партию? Почему вся партия, включая тех руководителей, которые были позже арестованы, активно ему в этом содействовали? Каким образом всё пошло не так?

Кёстлер с безжалостной логикой демонстрирует нам неразрывную связь между марксистской теорией и практикой в тридцатые годы. Любой человек, ставящий общественое благо и коллективную цель выше личности, каждый, кто считает, что индивидуум должен быть принесён в жертву этой цели и, более того, тот, кто принёс в жертву многих отдельных людей во имя этой цели, должен признать тот факт, что с ним тоже так нужно поступать. Любой, кто принёс в жерву "я" во имя "мы", должен быть постоянен и смел в своей борьбе с врагом. Но если внезапно он оказывается в ситуации, когда он сам становится врагом этого коллективного "мы", он в ту же минуту теряет свою силу и оказыватся в непривычной для него позиции "я". Единственное, что он захочет — это немедленно опять превратиться в "мы"; и если условием этого превращения является публичное осуждение своих собственных убеждений и признание выставленных против него абсурдных обвинений, то он это сделает. Когда честь заменена практической целесообразностью, какие могут быть препятствия?

Главная идея о всеобщем счастье и идеальном обществе оправдывает все средства, ведущие к этой идее. Чем труднее достичь цели, тем больше жертв нужно принести, и тем ужаснее средства, которые становятся оправданными. Эту истину трудно постичь в её абстрактной форме, потому что все думают: "Я никогда не начну оправдывать плохие средства для достижения хорошей цели". Но представьте себя на минуту в ситуации, где вам нужно решить — умрёт сто человек, или тысяча. Или просто представьте, что вы ведёте машину и вынуждены задавить либо одного человека, либо двух. Решение начинает казаться очевидным. И вот вы уже и применяете на практике "закон арифметического управления человеческими жизнями".

Но марксисты говорят нам, что мы все постоянно оказываемся в подобного рода ситуациях. В течение сотен лет эксплуатация доводила пролетариат до животного состояния. Кто будет считать, сколько погибло животных? А как на счёт войн, которые, как все знают, являются инструментом капитализма, и в которых бессмысленно гибнут миллионы людей? Вся наша история — это не более, чем цепь страданий. Разве мы не можем оправадать истребление эксплуататоров и империалистов ради того, чтобы избавить человечество навсегда ото всех страданий?

Тем не менее, успешное выполнение этой невероятно трудной задачи требует от индивидуального "я", чтобы оно подчинилось общему "мы" одинаково мыслящих людей. Мерзость и жестокость классовых врагов может быть побеждена людьми, которые сами ещё более мерзки и жестоки. Их победа будет служить их оправданием.

Не удивительно, что обвинямые на московских показательных процессах уже не являлись наивными жервами, они были злодеями и закоренелыми лжецами. Если в атмосфере тех лет все взгляды, которые не выражали правильного классового отношения считались котрреволюционной деятельностью, и все некоммунистические взгляды считались противоречащами правильной классовой позиции, то тогда приходилось признать, что отклонение от линии партии было преступлением. Вчерашние палачи стали завтрашними жервами; и всей стране пришлось пособничествовать в совершении преступлений путём открытой их поддержки.

Подход к истории тридцатых годов был устойчивым и спланированным. Эти годы имели своё начало в самой идеологии и следовали неумолимой логике. Таким образом вина Рубашова была доказана с помощью его собственных теоритических формул. Эта внутренняя карусель выросла из теорий, созданных "бородатыми философами на групповых фотографиях". 

Нигде это не проступает яснее, чем в случае с Лениным. Государство, говорит он, это всегда сила. Оно представляет собой насилие одного класса над другим. Поэтому насилие в данном случае, во имя пролетариата, оправдано и необходимо. Вот вам и обоснование террора.

Литература и искусство всегда базируются на осознании своего класса, говорит он. Они всегда -- оружие правящего класса и правящей культуры, и поэтому мы станем прямыми продолжателями культурных традиций, если будем разрешать только пролетарское искусство в нашем государстве рабочих. Вот вам и цензура. 

Частная собственность — это то, что было украдено у рабочих, так что отбирайте то, что было украдено! Поэтому, если следовать логике ленинистов, почему не оправдать и убийство? Человек же всё-таки смертен, так почему бы не убить его сейчас? Когда-то же ему всё равно придётся умереть.

Нам нужно только вспомнить реакцию Ленина на восстание в Шуе 10 февраля 1922 года, когда он дал следующие указания в своём письме, адресованном Политбюро. Разве это не сценарий для последующих судов?

"Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство, в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе, в особенности, совершенно немыслимы".

"Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей, и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления".

"В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше, чем несколько десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро дает детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был поведен с максимальной быстротой и закончился не иначе как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы и несколько других духовных центров."

"Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше."

"Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах."

Интересно то, что после многих лет совместной работы эти философы не имели никаких иллюзий о нравственном уровне своих товарищей по оружию. Когда Каменева и Зиновьева обвинили в убийстве Кирова, Бухарин сказал: "Что же... Они те, кто они есть. Может быть что-то и было..."

Таким же образом, каким бородатые философы вырастили Сталина, таким же образом чекист Иванов воспитал чекиста Глеткина, который его расстрелял; и каждое новое поколение было более жестоким и беспринципным. "Неандертальцы новой эры". И "старая гвардия" могла только удивляться: "Откуда они такие взялись?" На плакатах же молодёжь всегда лучезарна.

Один из теоретиков коммунистической партии Франции как-то сказал мне, что классовые враги виновны гораздо в большей степени в жестокости большевиков, чем сами большевики. Красный террор никогда бы не произошёл, если бы не сопротивление белых. Этот человек на полном серьёзе верит, что никто во Франции не будет сопротивляться строительству коммунизма, поэтому "коммунизм с человеческим лицом" там возможен. Чем более искренен и постоянен человек в своих убеждениях, на тем большую подлость и жестокость он способен. И когда его рано или поздно поставят перед "революционным трибуналом", куда его неизбежно приведут остатки его искренности, человеческого лица уже не останется. Молодые улыбающиеся неандертальцы, воспитанные на новой нравственности, объявят его виновным.

Совсем не удивительно, что люди не смогли в этом разобраться в начале века, когда происходило становление системы. Удивительно то, что то же самое произошло во множестве стран по всему миру, в местах, чья история, культура и религия очень сильно отличаются друг от друга. Но это ни на что не влияет. Марксизм остаётся модным времяпровождением богатых лентяев и университетских профессоров во всех развитых странах. Для их же учеников во Вьетнаме и Камбоджи он превратился в кровавую трагедию.

Человеческая способность оставаться равнодушным бесконечна. Даже на пачках сигарет печатают предупреждения о вреде здоровью. Почему тогда на обложках марксистской литературы нет следующего рода предупреждений: "Теории, здесь описанные, привели за последние 60 лет к смерти миллионов людей"? Разве не должны профессора говорить правду об этой практике? Похоже, что нет! Но стоит только об этом упомянуть, и вы обнаружите, что право отравлять разум ученика считается неотъемлемым правом учителя.

Права человека, о которых сейчас постоянно не говорит только ленивый (включая марксистов), неразделимо связаны с человеческим долгом и личной ответственностью за всё, что происходит вокруг нас. В лагере я однажды повстречал старика, которого посадили за участие в массовом истреблении евреев во время Второй мировой войны. Он считал, что его осудили несправедливо. "Я никого не убивал. Всё, что я делал — это открывал дверь в газовую камеру. Я её даже не закрывал. Закрывал её другой человек". Если в течение шестидесяти двух лет мы поумнели настолько, что выносим приговоры Красным кхмерам и террористам, не настало ли время вынести приговоры тем, кто всего-навсего "открывал дверь" преступлениям в нашем мире?

Я убеждён, что книга Кёстлера будет оставаться актуальной не только пока будет продолжать существовать хотя бы одна коммунистическая партия на свете, но также до тех пор, пока люди будут стремиться к изменению общества революционным путём. Как-никак коммунистическая идеология — это всего лишь самый последовательный и самый экстремальный вид этого стремления. 

Как будто из желания подчеркнуть эту мысль, при этом не вдаваясь в делали, Кёстлер начинает главы этой книги с эпиграфов, взятых из различных авторов, живших в разные эпохи — из Достоевского, Сен-Жюста, Макиавелли, и Дитриха из Нихайма, епископа, жившего в ХV веке.

Возникает вопрос — что общего между анархическими идеями героев Достоевского, идеей объединения Италии, стремлением якобинцев к равенству и братству, и идеями царства божьего на земле? Знакомый общий мотив звучит во всех этих идеях. Усилия, напрвленные на насильственное переустройство жизни повторяются в истории с наглядным постоянством. Это стремление к справедливости, по всей видимости, является одной из самых сильных человеческих эмоций, и поэтому разуму труднее всего его контролировать. Ведь взорвать диктаторов, сидящих в Кремле, будет оправданным поступком? К счастью, эта мысль не распространена широко, и, надеюсь, никогда не будет широко распространена. Последствия последнего всплеска справедливости, судя по всему, ещё слишком свежы в людской памяти. Результаты до сих пор слишком наглядны. Возможно, именно поэтому в Советском Союзе сейчас начинают с того момента, на котором Рубашов заканчивает, с "немого собеседника". Они поняли, что тоталитаризм не может существовать в вакууме, а поддерживается запачканным кровью соучастием, и поэтому, с начала шестидесятых годов, всё больше и больше людей отказываются быть частью советской системы.

Простое человеческое желание быть невиновным — прямое или опосредованное — в глазах своих потомков и современников, породило то, что сейчас повсеместно известно как движение за права человека в СССР. Оно оказалось неуязвимым перед лицом одной из самых репрессивных систем в мире. Оно оказалось сильнее любых заговоров или политических интриг. Но неужели необходимо проходить через столько крови и пыток, чтобы это понять? 

Я прочёл эту удивительную книгу в издании на русском языке, предназначенном для незаконного ввоза в Советской Союз, где её прочитали бы сотни тысяч людей. Я читал её в Италии, находясь в маленьком городке, в то время как там проходила шумная коммунистическая фиеста, и все жители города этому радовались. "Где,— думал я, — произойдёт крушение раньше, здесь или там?"

Перевод с английского Алисы Ордабай.