"СССР: от утопии к катастрофе".

Избранные главы из книги Владимира Буковского

Издательство Robert Laffont, Париж, 1990 год.

О "русских" сказках

Глупая мода, утвердившаяся среди сочиняющих книги о Советском Союзе, предписывает непременно начинать их с известных рассуждений о российской истории, равнинном характере страны, крутом нраве русских царей и народных бедствиях. То ли для вящей экзотики, то ли для пущей научности, то ли просто в угоду интеллигенции, которая в наши дни никак не хочет признать в Советском монстре законное дитя своих идей, но только Татарскому нашествию в этих книгах уделяется гораздо больше места, чем рецептам научного социализма, и как-то так само собой получается, что Советское государство создал Иван Грозный, а Петр I учинил коллективизацию.

Вряд ли есть два события в истории, которые совсем никак не связаны, и, при желании, наверное,можно убедительно показать, что, скажем, нынешние экономические проблемы Англии вызваны Норманнским завоеванием, а росту числа разводов способствует дурной пример Генриха Восьмого. И хотя такие исследования могут быть весьма занятны для историка, никому не придет в голову излагать их в каждом туристическом справочнике или популярной книжке об Англии, а правительство вряд ли станет основывать свою социально-экономическую политику на подобном анализе.

Судьба же нашей глупой моды оказалась иной, видимо, в силу ее удобства для всех заинтересованных сторон. Для Советских властей (и их апологетов на Западе) – в качестве оправдания режима, вроде как для провинциального адвоката тяжелое детство подзащитного является оправданием его преступлений. Для жаждущих социализма – в качестве утешения, что в их, более цивилизованных странах результат эксперимента будет иной. Для огромного же большинства мало знающих людей такое объяснение удобно, потому что оно понятней, проще, чем разбираться во всех этих Гегелях и Бебелях. Конечно же, современный человек мало интересуется идеями, модными в конце прошлого века, а Советский Союз представляет себе этаким гигантским Гаити времен династии Дювалье. И в самом деле, какая разница, если и здесь и там нет "уважения к правам человека"?

Да что там говорить о среднем человеке, когда ведущие политические деятели Запада ничуть не лучше и, видимо, всерьез считают коммунизм разновидностью традиционного российского деспотизма. Так, известный французский политик объясняет оккупацию Афганистана "традиционный стремлением русских к теплым морям", а Маргарет Тэтчер, побеседовав пару раз с новым Генсеком Горбачевым, объявляет его человеком "мужественным и честным", которому можно доверять и с которым можно "делать бизнес".

Трудно поверить, что некому было объяснить г-же Тэтчер, что СССР – не монархия, а Горбачев – не царь, и даже если он производит приятное впечатление, бизнес-то придется делать с целой политической системой, а не с одним человеком. Да и в чем же его мужество? В том, что он пытается спасти Советскую систему от краха? Так-то и Ленин проявил "мужество" и, оказавшись в 1921 году на краю гибели, объявил НЭП. И Сталину тогда в мужестве не откажешь: ведь открыл же он церкви в 1941 году, когда русский народ отказался защищать его лагеря и колхозы от немецких армий. О Хрущеве и говорить нечего: все его правление было сплошным героическим порывом. Неужели так трудно заметить, что приступы мужества охватывают Советских вождей примерно каждые 20 лет и неизменно совпадают с кризисом Советской системы?

Конечно же, дело здесь не столько в невежестве, сколько в удобстве такой концепции для Западных политиков. Раз. уж эти мифические "русские" таковы испокон веков, что, прозябнув на сибирском морозе, неудержимо стремятся к теплым морям, (а куда же им еще и направиться, если в любую сторону от СССР, кроме Северного полюса, расположены теплые моря?), то и сделать ничего нельзя, и винить некого. Остается лишь надеяться на появление в России доброго и просвещенного монарха, с которым можно будет "делать бизнес".

Из этой же концепции неизбежно следует, что "русские" безнадежны в своем многовековом варварстве и стремлении погреться, а стало быть, неизменно враждебны интересам Запада. Коммунистические же правители СССР являются как бы естественным союзником Запада в борьбе с этим варварством, особенно если просветятся от частых общений со своими Западными коллегами и наберутся мужества пресечь эти дикие народные инстинкты.

Мило, не правда ли? Дело даже не в откровенном шовинизме господствующих представлений о Советском Союзе, а в их полнейшей абсурдности, в результате которой враждуем мы с народом, а дружим – с коммунизмом и потом удивляемся, отчего этот последний так бурно распространяется по всему миру. Так-то вот, лет 15 назад, в разгар детанта, объясняли нам агрессивность Советской системы традиционной "русской паранойей", сложившейся под влиянием частых нашествий вражеских полчищ на протяжении Российской истории. Надежды же возлагались на Кремлевских "голубей" с маршалом Брежневым во главе, коим предписывалось помочь в их борьбе с народной паранойей. И как же им помочь? А вот, говорили нам, если мы позволим "русским"

достичь военного превосходства, то они и успокоятся,

расслабятся, займутся домашними делами. Результаты этой помощи чувствуются до сих пор, и не только в Европе, но и в целом ряде стран Третьего Мира, последней и наиболее заметной из которых был Афганистан.

Но, вот, прошли эти 15 лет, и нового Генсека опять приветствуют словно спасителя человечества,провозглашают этаким Петром Первым, реформатором и просветителем, который, наконец, заставит свой дремучий народ обрить бороды и одеться в Западное платье. Соответственно, нам уже показали многосерийный бред о Петре совместного Советско-Американского производства, где русский Император, (известный, кстати, своим пристрастием к возлияниям), произносит народу Горбачевские речи против алкоголизма и за повышение производительности труда.

Теперь, говорят нам, дело за малым: разумеется, мы должны помочь нашему новому герою в его неравной борьбе, а он, со своей стороны, обеспечит нам долгожданный мир. И сбудется полувековая мечта идиота о том, что Советский режим, (выражаясь словами одного молодого человека, утешавшего свою забеременевшую подружку), "как-нибудь сам собой рассосется".

Словом, мы инеем дело с универсальной теорией, которую никакие факты поколебать не могут. Не знаю, насколько Европейский читатель знаком с Американскими учеными спорами на эту тему, которые уже давно свелись к обсуждению русского национального характера, но зашли они уже в такие тонкости предмета, что мне и разобраться не под силу. Так, противники детанта и прочие "ястребы" обосновывают свою позицию тем, что "русским доверять нельзя" в силу их многовекового вероломства и деспотизма; сторонники же детанта и прочие "голуби мира" доказывают, что "русские" ничем существенно от Американцев не отличаются, а потому с ними вполне можно договориться.

С одной стороны, Президент Рейган вдруг объявляет нам, что в русском языке нет слова "свобода", а его помощник видит истоки Советской экспансии в том, что слово "мир" означает по-русски одновременно и мирные отношения, и всю планету. С другой стороны, бесчисленные "мостостроители" наводнили телевидение "документальными" фильмами о своих поездках в СССР, из коих следует, что "русские" суть такие же человеки, любят своих детей, беспокоятся о завтрашнем дне, и более всего жаждут мира, о чем и говорят все, от мала до велика, и притом в абсолютно одинаковых выражениях. Стало быть, делается вывод, нужно просто "понять" этих "русских" "сесть и поговорить" с ними, как и положено культурным людям, преодолеть национальные предрассудки и недоразумение тотчас рассеется. Скажем, французы, тоже ведь лягушек едят, (омерзительно, не правда ли?), а все-таки и с ними можно жить в мире.

Эта концепция, пропагандируемая Американским "образованным классом", становится чрезвычайно популярна в периоды "улучшения отношений" с СССР, а во время "встреч в верхах" достигает пропорций национального бедствия. Тот, кто никогда не жил в Америке в период "саммитомании", вряд ли может оценить размах катастрофы. Нужно ощутить эту всезахлестывающую волну юного, идиотического энтузиазма, нужно услышать всю ту неимоверную чушь, которую несметные полчища "специалистов по дружбе с русскими", выползшие по случаю торжества из всех своих щелей, рассказывают о несчастных Советских людях, чтобы понять почему, собственно, эти встречи так опасны. Когда б на то моя воля, я бы запретил их законом, как запрещается продажа спиртного малолетним и индейцам, ибо нет такого союзника или принципа, который великий Американский народ, опьяненный собственной прогрессивностью, не согласился бы подарить своим новообретенным братьям.

Но, если избави нас Бог от порыва дружбы и понимания, то надо признать, что порывы противоположного свойства отнюдь не лучше. Достаточно вспомнить, как после гибели Корейского самолета разъяренный народ перебил всю водку в барах, (заметьте, водку, а не Советские консульства!), а русские эмигранты всерьез опасались погромов, и поневоле запросишься в "мостостроители".

Что тут прикажете делать, если никакая более сложная идея в Американских головах не укладывается, и не только у людей в барах, а и у журналистов, профессоров и политиков. Доходит до нелепостей: однажды меня пригласили участвовать в телевизионной дискуссии на тему: "Можно ли доверять русским?" В смущении, я пытался объяснить, что мое участие только запутает проблему, но, кажется, организаторы так и не поняли почему. Или, быть может, я не понял в каком качестве меня приглашали?

Объяснять что-либо академикам и того сложнее. Представьте себе Марсианина, каким-то чудом попавшего на Землю в разгар дебатов о том, есть ли жизнь на Марсе. Смею вас уверить, что дебаты на сем не кончатся, и даже ничего от того не выиграют, а, после недолгого замешательства, продолжатся как ни в чем не бывало. Ведь большинство участников уже защитили диссертации, написали книги, завоевали некое положение в обществе, отстаивая ту или иную теорию. Так или иначе, а различные интересы общества переплелись и установились вокруг этих дебатов и, разумеется, никто не хочет это удобное положение менять только из-за того, что какой-то дурак попал на Землю.

Дебаты на нашей грешной Земле уже давно перестали быть поиском истины, а превратились в способ существования. Кому, в самом деле, нужна такая старомодная вещь, как истина? В наше прагматическое время истинно то, что полезно. Вот, например, как объясняет причину враждебности в отношениях СССР и США весьма влиятельный профессор Колумбийского Универ- ситета Маршалл Шульман:

"Враждебность не является результатом какой-либо врождённой антипатии между нашими двумя народами, но со временем каждый из наших народов убедился в том, что у другого есть в отношении него дурные намерения, и в итоге теперь трудно разобрать, что есть факт, когда речь идёт друг о друге, а что есть фантазия". (Маршалл Шульман, "Чего на самом деле хотят русские", Harpers, апрель 1984 г.).

Что ж, прикажете поверить, что уважаемый профессор никогда не слыхал про марксизм-ленинизм и законы классовой борьбы? Ну конечно же, слышал, но только он и ему подобные считают коммунистическую идеологию несущественной, устаревшей, а Советские вожди, как пишет другой, еще более уважаемый профессор Кеннан, видятся ими

"...совокупности вполне обычных людей, в определенной степени жертв (...) идеологии, на которой они воспитаны, но в большей степени сформированных дисциплиной, которую на них налагает ответственность (...) их роли руководителей большой страны (.. .), вынужденных беспокоиться в гораздо большей степени о сохранении нынешних границ своей политической власти, чем об их расширении (...), и чьи мотивы, на самом деле, -- оборонительные (...), и чьё внимание, в первую очередь, сосредоточено на постоянно открытых проблемах экономического развития страны”. (Джордж Кеннан, "Ядерная иллюзия: советско-американские отношения в век ядерного оружия", NY Pantheon, 1982).

И это, заметьте, написано еще в 1982 году, т.е. еще при Брежневе и до появления Горбачева с его разговорами о реформах. Теперь-то уж профессору Кеннану вообще удержу не будет. Уж если такое видение Советских вождей примирялось у него с их вторжением в Афганистан и помощью всяческим головорезам, то поведение обанкротившийся Советской системы он и подавно истолкует как проявление их доброй волн, чувства ответственности и стремления ограничить собственную власть.

Однако, называть их "жертвами идеологии" или ее последователями – право же, не так существенно и устранению классовой борьбы (то бишь "недоразумения" в отношениях США и СССР) вряд ли поможет. Беда в том, что некоторые "травмы" и психиатр не излечит, не то что Американский дипломат, или даже Президент. Ленин когда-то очень точно определил какой компромисс с классовым врагом допустим для коммуниста, а какой – нет.

Представьте себе, пишет он, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты и, под угрозой смерти, отняли у вас деньги, паспорт, револьвер, (без которого Ильич такую прогулку себе, очевидно, не представлял), и автомобиль.

Это, разумеется, компромисс, говорит он, поскольку взамен вы получаете возможность спасти свою шкуру, но такой компромисс разумный человек отвергать не станет, тем более, что только так вы сможете позднее с этими бандитами разделаться. При других же условиях компромисс с классовым врагом, по мнению вождя мирового пролетариата, будет предательством. [ В. И. Ленин. Детская болезнь "левизны" вкоммунизме. М., Прогресс, 1981, стр. 22-23.]

Хорошее воспитание

Далее, по такой вот идеологической норме воспитывались по крайней мере три поколения Советских руководителей. И как воспитывались! Путем отстрела тех, кто в учении о допустимом компромиссе не преуспел и, стало быть, оказался предателем. Согласитесь, что такая "травма" сохранится надолго и, скорее всего, компромисс с наследниками Ленина возможен только до тех пор, пока вы держите пистолет у их виска. То есть, какая нам разница, верят они в коммунистические идеи или не верят, если в своей извечной борьбе за власть они никак не свободны пренебречь идеологическими нормами? Считать их "жертвами" или последователями, людьми обычными или рыцарями мировой революции, но только мира с классовым врагом Коммунистическая Партия Советского Союза еще не провозгласила.

Однако, ссылаться на Ленина в наше время решится разве что крайний Марсианин, Ведь Ленин,говорят нам, жил давно, слишком давно, чтобы влиять на нынешнее Советское руководство. Другое дело – Петр Первый или Иван Грозный. Поразительно, но связь между Марксизмом- Ленинизмом и современным Советским государством, будь то во внутреннем или внешнем его поведении, старательно игнорируется, а то и прямо отрицается Американскими академиками, причем консерваторами часто даже более энергично, чем либералами. И чем больше мир узнает о преступлениях режима, чем негативнее впечатление, производимое Советским Союзом, тем запрещеннее становится эта тема. Уважающий себя Американский профессор говорит о коммунизме как о покойном коллеге: или хорошее, или ничего. Если же и приходится сказать что- либо плохое, то всегда с оговорками и, как бы извиняясь. Это какое-то моральное табу, вроде правила не говорить о веревке в доме повешенного, с нарушителем которого никто в полемику не вступает – от него просто шарахаются. Соответственно, противник усопшего старается быть особенно деликатным ибо любое неловкое слово в его устах, конечно же, воспримется как умышленная грубость.

В самом деле, именно люди с репутацией консерваторов, которых "в симпатиях к коммунизму не заподозришь", придумали ныне господствующую легенду о том, что:

"Ответ на многие загадки в поведении Советов можно найти не в звездах, а в царях ("tzars, not stars"). Их тела лежат в усыпальницах Кремля, но их дух продолжает жить в его залах. Во многих отношениях революция, которая привела коммунистов к власти в России, принесла не столько изменение царских порядков, сколько их усовершенствование и укрепление. Россия никогда не переставала быть экспансионистской державой. Кроме того, за исключением нескольких коротких месяцев в 1917 году, она никогда не переставала быть ни авторитарным, ни тоталитарным государством. В Советском Союзе нет традиций внутренней свободы и концепции ненападения. Территориальная экспансия для России так же естественна, как охота для льва или ловля рыбы для медведя".

"Советское полицейское государство восходит к татарскому игу. … Жестокое использование неограниченной власти, подчинение личности государству, безжалостное использование всех ресурсов для целей государства, идея, что страна находится в состоянии постоянной, непрекращающейся войны -- всё это уходит корнями в глубокое прошлое России, в ужасы монгольского правления и горький опыт борьбы с татарскими полчищами".

"Первый 'царь всея Руси' Иван Грозный был также первым царём, сделавшим из террора государственную политику. Истоки как царской тайной полиции, так и нынешнего КГБ можно провести непосредственно к нему. … В нашем веке Иосиф Сталин олицетворял собой царское наследие России. Его династией была партия, а не семья, но, как и 'великие' цари до него, он установил русское господство на огромных новых территориях. … Как и Иван Грозный, Сталин создал свою собственную тайную полицию и использовал террор в качестве основного инструмента государственной политики. Как и Пётр, он ценил полезность западных технологий для создания современных военных машин".

(Ричард Никсон, "Настоящая война", Warner Books, 1980).

И только о современных Советских вождях, просветившихся от общений с Никсонами и Киссинджерами, следует говорить с некоторой долей симпатии:

"Хрущёв и его преемник Брежнев далеко продвинули Россию к цели превращения её в по-настоящему европейскую страну. Можно сказать, что Сталин, как и Мао, был приемущественно националистом, а Хрущёв, как и Чжоу, -- интернационалистом. Сталин редко покидал Советский Союз, но Хрущёв путешествовал по всему миру, совершив 52 поездки за границу за 11 лет своего правления. Сталин был азиатским деспотом, берущим пример с востока, а Хрущев и Брежнев оба ориентировались на Запад".

(Ричард Никсон, "Лидеры", Plan, 1984).

Однако, хорошо или плохо для нас, если Хрущев с Брежневым столь пристально вглядываются в Европу – вопрос иной. Ведь русскими они все же остались, несмотря на частые путешествия, и стало быть, от царей далеко не ушли:

"The imperial aspect of the superpower rivalry involves our confronting a new form of a traditional Russian policy of extending the nation’s borders by absorbing or subordinating smaller powers and states. Traditional national interest lies at the base of Soviet pressure on Europe and the push into Afghanistan." [James H. Sillington. “With Russia: After 50 Years”, Washington Post, 20/11/83.]

Оставляя на совести наших ученых авторов эти весьма экзотические представления о русской истории, хотелось бы, однако, понять, каким образом столь зловредные и реакционные традиции самодержавия умудрились пережить большевистскую революцию? Ведь, как мы знаем, не только физические носители этих традиций – аристократия, офицерство, интеллигенция, чиновники, купечество, церковная иерархия – были истреблены, но и всякие вообще русские традиции были объявлены вне закона. Даже русская история была переписана наново и превращена в историю классовой борьбы, в которой самодержавие отнюдь не восхвалялось. Даже культуру решено было создать абсолютно новую, "пролетарскую", где из "старого наследия" не осталось никого кроме нескольких революционных писателей. И так-то несколько поколений воспитывалось на борьбе с "наследием", притом настолько успешно, что когда Сталин в 1941 году решил, для поднятия народного боевого духа, некоторых из прислужников царизма реабилитировать, пришлось комиссарам растолковывать прибалдевшему народу, кто же такие эти Суворовы, Кутузовы да Александры Невские. То есть, кто же ухитрился сохранить запретные традиции и каким чудом?

Эту проблему успешно разрешает другой Американский мыслитель, не менее консервативный и уважаемый, чем предыдущие. Все дело, видите ли, в российском крестьянстве, которое Сталин, как ни старался, истребить до конца не смог. Из этого-то крестьянства, скопившего в себе худший опыт приспособления к татарскому игу и крепостному состоянию, которые оно "...сумело пережить ... не путем вверения себя законам и обычаям, а ведя себя исключительно хитро и преследуя свои личные интересы", и вышла "практически вся правящая Советская элита". Таким образом, "огромное большинство русского населения", по мнению нашего ученого автора, явилось как бы носителем бацилл тоталитаризма:

"Сочетание различных элементов исторического опыта создает особый образ мышления, в котором акцентированы лукавство, корысть, привычка полагаться на силу, умение эксплуатировать других и, как следствие, презрение к тем, кто не может постоять за себя". (Ричард Пайпс. Разрядка: Мнение Москвы, 1977 г.)

He поскупись Гарвардский профессор на эпитеты, добавь он в этот милый букет, скажем, еще парочку, и получился бы классический портрет еврейства из определенного рода литературы, призванной объяснить руководящую роль евреев в коммунистическом движении. И то сказать, две тысячи лет диаспоры, унижений, гонений, никак не лучше четырех столетий крепостного состояния, тоже ведь характера не исправляет, поскольку жить, "полагаясь на защиту законов и обычаев", не было никакой возможности. И негры, надо полагать, тоже не подарок, коли освободились от рабства на два года позже русских крестьян. Про цыган уж и говорить не стоит: ну, можно ли, в самом деле, доверять цыганам?

Нужно ли говорить, что такая аргументация Американских "ястребов"вполне устраивает их голубиных оппонентов хотя бы уже тем, что роднит их с радикальными людьми, перебившими водку в барах после истории с Корейским самолетом. А, кроме того, раз "русские" представляют из себя просто этакое огромное гетто, проблема начинает приобретать черты, Американским либералам хорошо знакомые. Отсюда и весь набор их рецептов в стиле Билля о Гражданских Правах и "позитивной дискриминации", десегрегации и требования "понять" другую сторону.

Наконец, что же еще можно предложить, если даже наш консервативный Гарвардский профессор практического выхода не видит:

"Ничто кроме гигантского катаклизма, который бы однозначно продемонстрировал, что импульсы, коренящиеся в истории России, больше не применимы к современности, не повлияет на коллективное мировоззрение русской нации и не изменит его, таким же образом, как поражение заставило немцев или японцев перестать поддерживать диктатуру, и таким же образом, как нацистские расправы заставили евреев отказаться от своего традиционного пацифизма". (Ричард Пайпс. "Разрядка: Мнение Москвы", 1977 г.)

Ведь не пошлешь же, в саком деле, Национальных Гвардейцев менять "исторические импульсы" в этом ядерном супер-Гарлеме. Уж если Японию трудно было разбить без Хиросимы, то о поражении современного СССР без ядерной войны и думать нечего. Опять же, аргумент в пользу "голубей", утверждающих, что единственной альтернативой их рецептам является мировая война.

Так-то вот, в полной гармонии душ и взаимопомощи, протекает эта ученая дискуссия добрых полвека. И кто у них либерал, кто – консерватор, сам черт не разберется. Меняется карта мира, исчезают народы и страны, не меняется лишь существо ученого спора. Одни, словно Манилов у Гоголя, все мечтают построить мост к соседу, с беседкой посредине, чтобы так мило встречаться там для приятной беседы. Другие, точно Собакевич, классифицируют исчезающие народы по принципу кто из них свинья, а кто – сволочь. Этакое трогательное единение мертвых душ.

В самом деле, Украинцы, например, тоже "русские" или нет? С одной стороны, вроде бы, нет, т.к. русские их оккупировали. С другой стороны, украинский крестьянин тоже ведь пережил крепостное право, и тоже, чай, не благодаря законопослушанию. История у них тоже не пряник: то поляки, то турки, татары, опять же вниманием не оставляли. Да, вот те же татары, кстати сказать, раз от них все беды пошли, то ведь никак они лучше русских быть не могут. А болгары? Переживши турецкое-то иго, как не cтать жуликом? Или, вот, вьетнамцы, ясное дело, свиньи. Всегда были агрессорами. С афганцами, правда, пока что не все ясно, но народ они, говорят, дикий и коварный, все шансы стать русскими налицо.

Только с кубинцами проблема: крепостного права у них не было, никого они не завоевывали, татары – далеко, а ведут себя как русские. Загадочная нация. Конечно, многое можно объяснить русским влиянием, но кто же их заставляет под этим влиянием находиться? Откуда взялись эти Фидели?

Действительно, откуда взялось в нашем мире столько русских крестьян Как же они так расплодились, если даже во Франции, можно сказать, в самом сердце Европейской цивилизации, до недавних пор 25% голосовало за коммунистов, а в Италии – так 33%? Может, у каждого народа, (самих русских включая), есть некий процент "русских", коих и призвал объединяться Карл Маркс в своем незабвенном манифесте? Не о них ли сказал он:

"Коммунистической революцией руководит класс, который сам является выражением распада всех классов, всех национальностей". (Ричард Пайпс. "Разрядка: Мнение Москвы", 1977 г.)

Если благоприятны климат и почва...

Может, мы все-таки оставим, наконец, в покое прах русских царей и признаем, что не их духи, а некий иной призрак, бродит по залам Кремля, тот самый, что при Марксе бродил лишь по Европе, а теперь вполне освоился на иных континентах? Быть может, нам следует вернуться к библейской мудрости и признать, что в начале было Слово, в данном случае, – Марксистско-Ленинское учение, показавшее "русским" всех национальностей что и как сделать для всеобщего счастья?

Ни в коем случав, ни под каким видом! – с презрением к нашей косности отвечают ученые люди, вслед за д-ром Фаустом не склонные столь высоко ценить Слово. Им ли не знать? Ведь это их ремесло – производить слова. Что же это будет, если за каждое придется нести ответственность? Пусть уж лучше глупый народ бьет водку.

"Мой ответ на эти вопросы таков: идеи не приводят к каким-либо важным политическим или социальным изменениям, в лучшем случае они им способствуют, то есть они имеют влияние только в том случае, если климат и почва для этого благоприятны. Суть проблемы не в природе предлагаемых идей, а в том, как их принимают". (Ричард Пайпс. "Разрядка: Мнение Москвы", 1977 г.)

Допустим, есть и такой элемент. Но как быть, ежели для определенных идей почва везде готова в момент кризиса, а их "эффект" вполне предсказуем? Согласитесь, профессор, что иные идеи просто невозможно истолковать двояко, особенно если вы адресуете их определенной прослойке общества, да еще в момент экономического краха и, к тому же, если вы придаете таким идеям благородное звучание, подкрепляете их исторической необходимостью и обуславливаете наступление всеобщего счастья их осуществлением. Не стоит забывать, что есть люди, относящиеся к ученому слову куда более почтительно, чем потомки Фауста, а к ним-то эти "идеи" и были обращены. Что ж тогда? Признаем ли мы такие идеи, ну хоть частично, хоть на 50%, виновными в последствиях? Нет? Даже "идеи" типа: "Бей жидов!" или "Бей буржуев!"? Ни в какую!

"Это правда, что марксизм содержит в себе зародыш тоталитаризма (поскольку он содержит либеральные элементы), но как же так получилось, что это учение, зародившееся в Западной Европе, не привело к тоталитаризму на своей родине?”. (Ричард Пайпс. "Разрядка: Мнение Москвы", 1977 г.)

Как же, привело!! И если вместо "Бей буржуев!'" восторжествовала альтернативная идея, то ведь к существу разговора о Слове и Деле это отношения не имеет. Уж что там создал, объединившись, германский пролетариат: национальный социализм или интернациональный, не так уж- важно. Вот то, что немцы, татарских нашествий не пережившие, вели себя под влиянием идеи, согласитесь, никак не лучше русских — очень существенно. Считать ли нам теперь "Майн Кампф" вполне невинной книжкой, которую каждый понимает в меру своей испорченности?

И, что это за странная научная аргументация – ссылаться на то, чего в истории не произошло для объяснения того, что происходит? Мало ли чего в нашей истории не случилось. Скажем, англичанин Локк придумал идею разделения власти, которая, почему-то, прижилась в Америке, а не в Англии. Русские Бакунин с Кропоткиным придумали анархизм, ставший, почему-то, популярным в Испании, а не в России, Китайцы изобрели порох, пользоваться которым в военных: целях стали в Европе, а евреи, в среде которых зародилось Христианство, в эту веру, почему-то, не обратились. Считать ли нам теперь, что англичане любят безграничную власть, испанцы более анархичны чем русские, китайцы миролюбивей европейцев, а евреи не способны на милосердие?

Ну, а случись все ровно наоборот, наши ученые мужи доказывали бы ровно обратное, и притом с таким же рвением. Скажем, приди коммунисты к власти во Франции, а не в России, вспомнились бы Французам и традиции абсолютизма, и революционный террор, и наполеоновские войны. Задним умом всяк крепок.

Да наконец, русские ведь коммунизма не выбирали, а получили его в результате гражданской войны. В 1917 году, как мы знаем, большевиков было никак не больше 40 тысяч на всю Россию" т.е. настолько мало, что их, к сожалению, никто всерьез не принимал, даже после октябрьского переворота. Все ждали: вот-вот сами развалятся.

Но, однако, где же обещанные "либеральные элементы" в Марксистском учении? Почему же ни в одной стране, ни у одного народа, ни на одном континенте, где бы ни захватили коммунисты власть, эти "элементы" никак не проявились? В самом деле, оставим в стороне вопрос где и почему возник коммунистический режим, какие для того были исторические предпосылки и традиционные основы. По крайней мере, так или иначе утвердившись, дальше-то уж он развивался и действовал согласно своей доктрине настолько, насколько позволяли реальные обстоятельства. Так что же важнее изучать нам для понимания дальнейшего течения болезни: свойства бациллы, ее вызвавшей, или младенческие годы заболевшего?

"Мысль о том, что нация с населением, превышающим десять миллионов человек, с тысячелетней документированной историей, может быть коренным образом изменена и за несколько десятков лет и будет вести себя возмутительным образом под влиянием неких 'извращенных идей', поражает своей фантасмагоричностью. ... Суть в том, что один и тот же народ, который населяет одну и ту же территорию, говорит на одном языке, обрабатывает одну и ту же землю и наследует одну и ту же тысячелетнюю историю, не смог бы развить две разные политические системы, которые не имеют между собой ничего общего, даже если приложить всё возможное воображение. Разные биологические организмы подергаются глубочайшим естественным мутациям, но подобное явление немыслимо в рамках истории". (Ричард Пайпс, журнал Encounter, апрель 1980 г.)

Ну, это, как говорится, проблема автора и его воображения. Мы можем лишь ему посочувствовать или утешить советом Козьмы Пруткова; "Если на клетке со слоном увидишь надпись – "буйвол" – не верь глазам своим." Что же до ученого-биолога, то, увидь он такую дикую мутацию, его воображение вряд ли было бы так потрясено, чтобы отрицать очевидное. Организмы, даже очень несхожие, отличаются друг от друга всего лишь несколькими мутациями, а биологи от историков – тем, что изучают увиденное, а не отрицают его. Какая была бы польза науке, если увидев мутацию, мы стали бы доказывать с пеной у рта, что в сущности никаких изменений не наступило? Да ведь то – наука, где можно измерить и взвесить, где есть понятия истинного и ложного. Не то, что история с политикой, где господствует плюрализм шарлатанов: у вас такое мнение, а у меня этакое.

"Мы, родившиеся и выросшие в атмосфере террора, знаем только одно средство защиты прав: позиция гражданина". Владимир Буковский в июне 1979 года в Институте Американского Предпринимательства.

"Запад дал миллиарды Горбачеву, и сейчас из них невозможно найти ни одного доллара". Интервью Владимира Буковского газете The Financial Times, 1993 г.

"Мир как политическое оружие". Владимир Буковский о связях компартии СССР и движением за мир в США и Западной Европе.

"В Советском Союзе только человек, которому грозит голодная смерть, решится на такую крайность, как забастовка". Выступление Владимира Буковского на конференции Американской федерации труда.

"Звон множился в гранях росы, тонул в тумане и вызывал умиление в сердцах православных". Рассказ Владимира Буковского, опубликованный 1967 году в журнале "Грани".

"А тебя потопят в анекдотах,
Как свое гражданство в фарисействе."
Вадим Делоне Владимиру Буковскому.

"Чем труднее достичь цели, тем больше жертв нужно принести, и тем ужаснее средства, которые становятся оправданными". Предисловие Владимира Буковского к книге Артура Кёстлера "Слепящая тьма".

Альберт Жоли -- бизнесмен, общественный деятель, друг Джорджа Оруэлла и соратник Владимира Буковского по организации Resistance International -- вспоминает о Буковском в своей книге "A Clutch of Reds and Diamonds".

"Героическая речь Буковского в защиту свободы, произнесенная во время суда, и пять лет его мучений в отвратительной психиатрической тюрьме, будут помниться еще долго после того, как сгинут мучители, которым он бросил вызов." В. Набоков.

"До тех пор, пока существует символ, народ не побеждён. Пуля в спину -- не решение, потому что символы бессмертны". Владимир Буковский об Армандо Вальядаресе.

"В Вас я нашёл человека, который является и русским, и, одновременно, европейцем". Збигнев Буяк в переписке с Владимиром Буковским.

"Героизм становится естественной, единственно возможной для человека формой его поведения. Это дано немногим. Владимиру это было дано". Адвокат Дина Каминская о Владимире Буковском.

"Буковский был таким гигантом, что даже в самой толще тюремного мрака встречал темноту светом. Такой силы был его огонь, что долго находиться рядом и оставаться прежним не было возможным". Алиса Ордабай о Владимире Буковском.

"С окрашенным миролюбием скепсисом он подержал в руках и полистал паспорт, который я ему протянул после обмена обычными для первых минут знакомства фразами". Борис Панкин, посол России в Великобритании, вспоминает о Буковском.

"В 1967 году следователь, закончив дело о демонстрации, главным инициатором которой был Владимир, сказал: 'Если бы я мог выбирать сына, я выбрал бы Буковского' ". Анатолий Краснов-Левитин о Владимире Буковском.

"Длинная тень пытки". Статья Владимира Буковского в газете Washington Post о тюрьме Гуантанамо Бэй и причинах, по которым ни одна страна не должна изобретать способы легализировать пытки.

"Старая номенклатура руководит всеми исполнительными функциями этого предположительно нового "демократического" государства". Аналитическая статья Владимира Буковского о первых ста днях правления Ельцина.

"Пацифисты против мира". Владимир Буковский о "борьбе за мир" как о мощном оружии в руках коммунистов.

"Тремя днями ранее, два офицера КГБ, мужчина и женщина, пришли в квартиру Нины Ивановны и сказали ей, что их депортируют вместе с сыном, и что у неё три дня, чтобы собрать вещи". Репортаж Людмилы Торн из первого дома Буковских в Швейцарии.

"Он стал одним из её советников по Советскому Союзу, подспорьем в её готовности бросать вызов коммунизму при любой возможности." Лорд Николас Бетэлл рассказывает о том, как познакомил Владимира Буковского и Маргарет Тэтчер.

"Западные СМИ рассматривают своих сотрудников не как приказчиков в лавке, а как людей, отдающих свои творческие силы делу". Письмо Буковского руководству радиостанции "Свобода" о недопустимости вводимой ими цензуры.

"Мир готов уступить во всем, лишь бы мировой бандит наконец насытился и угомонился". Вступление Владимира Буковского к книге гроссмейстера Виктора Корчного.

"Благодаря Володе остались жить и Плющ, и Горбаневская, а скольких миновала страшная чаша сия?" Писатель Григорий Свирский о Владимире Буковском и Викторе Файнберге в своей книге "Герои расстельных лет".

"Почему брак между американкой и русским рассматривается как измена родине?" Предисловие Владимира Буковского к книге Андрея и Лоис Фроловых "Against the Odds: A True American-Soviet Love Story".

Предостережение Гёте

Понадобились сотни тысячелетий эволюции и мутаций, чтобы из животного вышел человек. Для того, чтобы вернуть его в животное состояние, мутаций не нужно, хватит и удара камнем по голове. Еще того проще с нашей цивилизацией: она ведь не оставляет следа в генах. Вполне цивилизованные английские школьники, заброшенные судьбою на необитаемый остров, легко превращаются в дикарей; дети, отделенные от родителей барьером ненависти, а от прошлых традиций – пропагандой, легко становятся и хунвейбинами, и штурмовиками, и Павликами Морозовыми. Повелитель Мух лишь дремлет в каждом из нас до поры до времени. Зачем такое высокомерие, г-н профессор? Поскребите себя, и под слоем гарвардского лоска вы непременно найдете своего "русского".

Не удивительно ли, в конце 20-го века, после Камю и Ионеско, Брехта и Булгакова, Орвелла и Замятина, после всего кровавого опыта нашего столетия, утешаться сказочками о хороших и плохих нациях? Да что наш век? Не Гёте ли еще создал первую антиутопию, показавши, что в любом из нас живет этакий мятежный, беспокойный ум, Д-р Фауст, страдающий от человеческого несовершенства и земной несправедливости:

Взгляни на царство: будто тяжкий сон

Увидишь. Зло за злом распространилось,

И беззаконье тяжкое в закон

В империи повсюду превратилось.

Как же тут не восстать против власти Слова, этот порядок создавшего и увековечившего?

Словами диспуты ведутся,

Из слов системы создаются;

Словам должны мы доверять:

В словах нельзя ни йоты изменять.

Нет, в деянии начало бытия! Без действия не возможен прогресс, нельзя изменить условия жизни, а, стало быть, невозможно и счастье.

Но ведь и действие не может творить без слова ибо не знает: что? Богу-то было легко: сказал – "Да будет свет." И стал свет. А вот попробуй-ка без Слова. Разрушить еще можно, а сотворить – никак.

Проблема эта, однако, легко разрешима: где человек, там и бес, всегда готовый служить нашим благородным порывам. Лишь бы порывы были достаточно сильны, чтобы подписать с ним контракт, а уж Черт уважит. Сам Фауст знает лишь чего он не хочет, а именно: весь старый мир, с его обманчивыми, никогда не реализующимися желаниями:

Проклятье грезам лицемерным,

Мечтам о славе — тем мечтам,
Что мы считаем счастьем верным,

Семейству, власти и трудам!

Тебе проклятье, идол злата,

Влекущий к дерзким нас делам,

Дары постыдные разврата
И праздность неги давший нам!

Будь проклята любви отрада!

Проклятье соку винограда

И искрометному вину,
Надежд и веры всей святыне,

– Но больше всех тебя отныне,

Терпенье пошлое кляну!

Заметим, что по этому списку проклятий нетрудно угадать тот мир, в котором Фауст хотел бы жить: это мир, где не будет царить растлевающее душу богатство, не будет власти, семьи и бесконечной заботы об их поддержании, мир, где религиозные святыни или пустые наслаждения, эгоистическое стремление к славе, а пуще всего – бесконечное ожидание, не будут отвлекать человека от вечного счастья. То есть–- смерти.

Когда воскликну я: "Мгновенье,

Прекрасно ты, продлись, постой!"

– Тогда готовь мне цепь плененья,

Земля, разверзнись подо мной!

Согласитесь, задача выглядит подозрительно знакомо. И чем дальше – тем больше. После долгих странствий, приключений и поисков, ни одно из которых, разумеется, Фауста не удовлетворяет, ему приходит в голову грандиозный замысел: покорить гордую стихию моря, отнять часть его владений и создать там мир своей мечты. Что ж, коли сам Черт у тебя в подручных, сказано – сделано. Там, где прежде "бесплодная, бесплодье порождая", бурлила седая пучина

Сад и вширь и вдаль раздвинут,

Рай раскинулся земной.

...................................
Зыбь морская вдаль ушла.

Умных бар рабы лихие

Рыли рвы, воздвигли мол,

Воцарились над стихией

Сузив моря произвол.

К тому же еще и гавань - приветливый приют торговым кораблям. Правда, черт есть черт, а именно он руководит практической стороной жизни в нашем земном раю, – пополняет казну морским разбоем, и корабли в гавани – не добровольные гости. Моральные принципы, введенные Чертом в этом раю, тоже звучат очень знакомо:

Имеешь силу, так и прав!
Лишь был бы наш карман набит,

Кто спросит, как наш груз добыт?

Разбой, торговля и война –
Не все ль равно? Их цель одна!

А вот и еще знакомая черта: жить по соседству с раем Фауста опасно, потому что

Там, где он соседом сядет,

Преклоняйся все кругом!

Вот живут невдалеке на покое богомольные старички, ничем,

казалось бы, не мешая Фаусту наслаждаться величием своего творения. Но, нет!

Бельмо в глазу, заноза в пятке!

О, если б прочь отсель уйти!

[...]

Мне портит власть над миром целым

Одна та кучка лип чужих!

Соответственно, Черт получает задание стариков убрать. Нет, нет! Никаких жестокостей и нарушений прав человека! Просто требуется переселить их в прекрасную усадьбу, отведенную им на территории рая, где, разумеется, им будет гораздо лучше, на всем готовом. Черт, однако ж, в своем репертуаре:

Не много было тут возни:

От страха умерли они,

А гость, который был там скрыт

И вздумал драться, был убит.

Борьба окончилась сейчас,

Но невзначай один из нас

Рассыпал уголья — и вдруг

Солома вспыхнула вокруг.

И запылало всё костром,

На горе жертвам нашим трём.

Что ж делать, утешается Фауст. Он там решил построить высокую башню чтобы сверху обозревать свои владения.

Но нет ему покоя. Вот уж и могуч беспредельно, и мудр без меры, и богат без счета, корифей всех наук и лучший друг мореплавателей, а только счастья нет. Забота одолела его: ведь труд не закончен, творение его не совершенно.

Счастливы ли при этом люди, населяющие рай Фауста, сказать трудно, Мы о них почти ничего не знаем. Известно только, что у Черта три помощника, "трое сильных": Догоняй, Забирай и Держи-Крепче, по функциям своим вполне соответствующих Армии, КГБ и партаппарату. Еще показан нам на своем посту, на башне, вечно счастливый пограничник, который всегда поет. Ни о чем поет, как акын – что видит, то и славит. В частности то, что мир прекрасен и он, пограничник, этот мир любит.

Фауст же, ослепленный Заботой, погружен в народно-хозяйственные проблемы и планы:

Вставайте, слуги! Все трудолюбиво

Мой смелый план исполнить пусть спешат!

Машин побольше, заступов, лопат!

Что я наметил, пусть свершится живо!

Порядок строгий, неустанный труд

Себе награду славную найдут;

Великое свершится - лишь бы смело

Рук тысячью одна душа владела!

Он строит канал, с каким-то важным, но не совсем ясным,

общественным значением. Строят его, между прочим, Лемуры, т.е. беспокойные духи или тени умерших злых людей, (ну, ни дать, ни взять, зэки), а надзирателем у них, разумеется, Черт.

Сюда, сюда! Смелей, дружней,

Дрожащие Лемуры,

Из жил и связок и костей

Сплетённые фигуры!

Чем не лагерный развод? Им бы еще чифирку заварить, этим Лемурам.

Между тем, ослепленный Заботой Фауст даже не знает, что они на самом деле роют ему могилу, а не канал. Но Фауст, наконец, счастлив. Звон лопат ласкает ему слух, а замысел положить "предел морской волне" опять захватывает его. Он торопит Черта, приказывает понукать рабочих, (хотя Черт-то знает, что скоро его родственник Нептун все это строительство приберет к рукам). Вот оно, долгожданное мгновенье!

До гор болото, воздух заражая,

Стоит, весь труд испортить угрожая;

Прочь отвести гнилой воды застой -

Вот высший и последний подвиг мой!

Я целый край создам обширный, новый,

И пусть мильоны здесь людей живут,

Всю жизнь, в виду опасности суровой,

Надеясь лишь на свой свободный труд.

Жалкий, слепой старик, произносящий даже на краю могилы – своего высшего достижения –патетические речи о всеобщем счастье "освобожденного труда" и земном рае, который непременно еще зацветет среди "его" полян.

Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной

Дитя, и муж, и старец пусть ведёт,

Чтоб я увидел в блеске силы дивной

Свободный край, свободный мой народ!

Так-то, вот, трудитесь, люди, стройте вечно этот земной рай, (то бишь, свою братскую могилу), и будьте тем счастливы. Для Фауста же самое главное, чтобы

...не смело б веков теченье

Следа, оставленного мной!

В предчувствии минуты дивной той

Я высший миг теперь вкушаю свой.

Балаган окончен. Стихла трескучая пропаганда Фауста. Лемуры, то бишь зэки, стаскивают его тело в гроб, отпуская циничные шуточки. Правда, Черт обманут, и не получил душу Фауста, но это уже другая история, без начала и конца, в лучшем случае обещающая нам еще много новых эпизодов, рожденных противоречиями между Словом и Делом, целью и средствами, созиданием и разрушением. История человечества на сем не кончается.

Но скажите мне, как, каким образом, смог так точно предсказать нам Гёте более чем за сто лет вперед нынешний Советский Союз целиком, с его Беломорканалом и зэками, международным разбоем и "покорением природы", идеологией коллективного труда и "тремя сильными, "культом личности" и вечно пьяным пограничником? Не доказывает ли это вполне убедительно, что не особенности развития той или иной нации, а сама природа Человека, повинна в столь печальном результате его лучших начинаний?

И еще: как же ухитрились поколения революционеров, для которых "Фауст" был настольной книгой, не понять ее мрачного пророчества. Ведь, "конечный вывод мудрости земной", предложенный Фаустом:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идёт на бой!

стал даже девизом революционеров, их боевым кличем и, отчасти, самоцелью. Но, так же как Фауст, ослепленные Заботой, они не заметили могилы, разверзающейся на месте ожидаемого рая.

И, наконец, как в наши дни умудряются не понять всего этого Гарвардские профессора и Западные политики, сводящие извечную трагедию Человека к пошлым рассуждениям о дурных нациях?Или, быть может, провозгласивши Дело началом бытия, мы обречены стать рабами красивых слов, на радость Черту?

***

Другая мода тесно связанная с предыдущей и не менее глупая, предписывает говорить, что революционеры, особенно российские, исказили идеи социализма, истолковали их неправильно и применили вопреки предписаниям своих учителей. "Искажения" эти каждый, в соответствии со своими собственными взглядами на социализм, видит по-своему. Для одних, первым исказителем светлой идеи был Маркс, которого, с точки зрения других, исказил Ленин, в свою очередь, по мнению третьих, искаженный Сталиным, Мао, Троцким и пр. Точно так же, надо думать, одни христианские секты считали, что Евангелисты исказили Христа, в то время как другие грешили на Апостолов, а третьи – на Отцов Церкви, Вселенские Соборы или отдельных пап.

Показательно, однако, что вовсе неверующие и в том, и в другом случае, никаких искажений не замечают. Гораздо логичнее, наверное, говорить об эволюции идей в дарвиновском смысле, т.е. о том, что из числа постоянно возникающих искажений (мутаций), выживают и распространяются те, которые наиболее соответствуют реальным условиям. Для биолога ведь не существенно называть ли ему жирафа или зебру искажением лошади или ее усовершенствованием. Только горячие поклонники арабских скакунов станут возмущаться при виде лошади Пржевальского.

Тем не менее, уступая этой популярной легенде, современный исследователь, осторожности ради, ни за что не назовет Советский Союз просто социалистическим государством, а непременно примется толковать о неком "социализме Восточноевропейского типа" или, еще того хуже, о "Советской модели социализма". Разумеется, при этом никаких объективных показателей "искажения" идея не существует, кроме, разве, очевидного факта, что результаты всех социалистических экспериментов оказались диаметрально противоположными ожидаемым. То есть, предполагалось построить царство свободы, а возник, почему-то, большой концлагерь; планировалось создать бесклассовое общество, а создалось невиданное доселе классовое разграничение; государство должно было отмереть, а оно, зачем-то, неслыханно укрепилось и централизировалось; предсказывалось небывалое повышение производительности освобожденного труда и безудержный технический прогресс, полное изобилие и исчезновение социальных "язв", а образовалось убогое, отсталое государство, с пустыми магазинами и процветающим черным рынком, баснословной преступностью, коррупцией и алкоголизмом. Наконец, должно было возникнуть интернациональное единение народов, торжество мира и созидания, возникла же тюрьма народов, национальная вражда на грани грандиозной резни, предельная милитаризация общества и постоянная угроза мировой бойни. "Так какой же это социализм?" – возмущаются теперь социалисты.

Между тем, и "Западно-Европейская модель", хоть и не привела к концлагерям, то обанкротилась повсеместно и, стало быть, привела к результатам, противоположным ожидаемым. Повсюду избиратель, даже безработный, голосует против социализма, а там, где по техническим причинам социалистические партии пришли к власти, (Франция, Австралия, Новая Зеландия), им все равно пришлось проводить экономическую политику, противоположную социалистическим рецептам.

Так где же наш арабский скакун, наш неискаженный социализм? А вот, говорят нам, его скоро построят в Никарагуа, (очевидно, под руководством Советских и Кубинских советников). Вот еще страна победившего социализма Швеция пока что, вроде бы, не обанкротилась. А на острове Мадагаскар люди, говорят, достигли неслыханного доселе уровня справедливости. Но даже когда, наконец, разорятся шведы и пересажают друг друга никарагуанцы, идея чистого социализма останется сиять в народной памяти, Идея-то скажут нам, замечательная, только люди до нее пока не доросли.

Трудно придумать что-либо более нелепое, чем эта тенденция оправдывать теорию и отрицать практику. Не может быть дизайнов, замечательных сами по себе, в абстракции, без учета материалов, имеющихся для их осуществления. Не может быть хорошего правила без учета вероятных ошибок исполнителя. "Искажение" утопических идей на практике столь же неизбежно, как энтропия, с той лишь поправкой к Третьему Закону Ньютона, что противодействие человеческого материала всегда превышает действие идеи.

В самом деле, укажите хоть одну утопическую идею, которая не привела бы к результату,противоположному задуманному. Таких примеров просто нет а вот обратных примеров сколько угодно, даже в наше время. Зачем ворошить пыль истории, если уже на нашей памяти, например, борцы против расовой дискриминации в Америке кончили требованием дискриминации белых, назвав ее для благозвучности "позитивной", как будто эпитет этот может изменить суть самого явления. Беспредельный гуманизм защитников прав животных и не родившихся детей превратил их в террористов, подкладывающих бомбы в клиники и лаборатории, а защитники ислама убили уже больше мусульман, чем это удалось врагам ислама за всю его историю.

Скажете, это всего лишь исключения, эксцессы, свойственные незначительному меньшинству экстремистов в любом общественном движении? Но ведь "экстремисты" – только наиболее последовательные исполнители идеи, отчего именно они такие движения и направляют. Без них нет движения. Само появление утопической идеи есть проявление экстремизма, большинством отвергаемого, и оттого идея эта привлекает прежде всего склонных к экстремизму. Соответственно, для неверующих крайние последователи утопической, идеи – экстремисты, а для верующих они – святые, герои, пример для подражания.

Наконец, достигнув успеха, т.е. навязав свои идеи большинству и сделав их принятой нормой, меняется и само утопическое движение: оно состоит уже не из экстремистов, а из конформистов. Эти-то последние уж непременно доведут начальную идею до логического абсурда.

Как-то, на днях, я вдруг услышал по радио, что перед началом поп-концертов публике теперь раздают бесплатные презервативы. М-да, подумал я, а надо бы – вместо, если уж быть последовательными. Ведь как начиналась эта эпоха "сексуальных революций", счастья без границ и поп-музыки? Помните?

"All you need is love" —

пропели ангелы 60-х и, вдохновленное этим откровением поколение "цветов" бросилось переделывать скучный мир своих родителей, домохозяек и чиновников. Зачем же, в самом деле, нужны деньги, работа, правительстве наука, образование, разные там гигиена с дисциплиной и прочие выдумки запутавшегося мира, если буквально все проблемы разрешаются всеобщей любовью, мгновенным наркотическим счастьем и одуряющим электронным ревом.

"We don't need no education!"

Что ж, в нашем уступчивом мире никто не может запретить делать революции и лакомиться жизнью. Только, рано или поздно, незримый официант принесет вам счет. Простите, кредитные карточки не принимаются. И вот, 20 лет спустя, наши сильно поблекшие цветочки опять высыпали на улицы. Что же они теперь требуют? Деньги. Так значит, нужны, все-таки деньги? И зачем же? А на изучение СПИДа и создание вакцины. Стало быть, нужны наука, и образование? Очевидно, правительство теперь тоже нужно, поскольку именно у него требуют деньги, возмущаясь, что дают слишком мало. А на стадионах, все еще заполненных, но теперь уже конформистами, в отличие, скажем, от идеалистов Вудстока, перед началом священнодействия раздают бесплатное напоминание: нужна, оказывается, не только любовь, нужны еще и презервативы.

Так вот при жизни одного поколения выродились "революционные" идеи 60-х годов, оставив после себя лишь ритуальные формы, смысл которых утратился. Да и те выжили только благодаря мощной "индустрии развлечений" Нужно ли удивляться, что современные кумиры поп-музыки – искусственные создания рекламы, движимые исключительно жаждой легкой наживы. Ни голосов, ни талантов, ни новизны – так, электронные трюки. И что за интерес глядеть как люди зарабатывают деньги? Право же, кабы не конформизм, надо бы, бесплатные презервативы разобравши, тихо разойтись по домам.

Идеи же более сложные и глубокие, чем оказалось способным породить поколение нарциссов, живут обычно много дольше и приводят к своей противоположности гораздо позднее. Сроки жизни древних цивилизаций измерялись столетиями, а то и тысячелетиями. Общепризнанно, что бурное развитие социалистических идей в последние два столетия явилось реакцией на кризис Христианства. Сами идеи, конечно, восходят своими корнями к глубокой древности, но попытка создания принципиально новой цивилизации, основанной на таких идеях - явление совершенно новое.

Внешние причины этого кризиса для нашего рассуждения мало существенны. Были ли то последствия Реформации, политическая борьба с абсолютизмом, выразившаяся в отрицании "божественного права королей", или быстрый рост авторитета науки, воспринятой как торжество разума над верой, а может быть и все это вместе взятое – вопрос скорее академический. Так или иначе, сама незыблемость миропорядка, возникшего "по слову Божию" оказалась под вопросом, бросая тень сомнения и на предысторию его возникновения: или мир "сотворен" и, стало быть, неизменен, или он возник в результате причинно-следственного процесса и, значит, может быть изменен самым радикальным образом. Или Добро и Зло даны нам свыше, a Порок и Добродетель заложены от рождения, или они складываются под воздействием внешних обстоятельств, в процессе развития. Соответственно, человек свободен в выборе между добром и злом, или его выбор предрешен внешними условиями и обстоятельствами.

Словом, ревизии подверглись самые основы христианской доктрины: подобно д-ру Фаусту, мыслители Просвещения восстали против первой же фразы первой страницы Евангелия. И чем дальше шло восстание Дела против Слова, тем больше страниц оказывалось отвергнутыми. Не удивительно, что два века спустя цивилизация, основанная на социалистических идеях, отличается от христианской цивилизации столь же радикально, как геометрия Лобачевского от геометрии Евклида.

Каждая эпоха, надо полагать, рождает свои типы предрассудков, и если вера в колдовство была типична для средневековья, то для новейших времен характерна слепая вера в магию науки, тем более объяснимая, поскольку наука добилась действительно ощутимых результатов. Идея утопического общества могла вдохновлять мыслителей многие тысячелетия, как, впрочем, и другие навязчивые идеи вроде создания вечного двигателя или отыскания философского камня, однако лишь успех науки вдохновил на социальное экспериментирование. Наука все может, в том числе и создать такие условия существования, в которых человек станет совершенен. Конечно, сами ученые были менее всего склонны к таким широким обобщениям – этим занимались студенты и философы. Так, вполне научные наблюдения, доказывающие эмпиричность человеческого познания, служили в эпоху Просвещения доказательством изначального равенства людей, хотя такой вывод ник не следует из означенных наблюдений.

В самом деле, мыслители Просвещения, умеренные и неумеренные, исходили из убеждения, что человеческий разум – пустой сосуд, чистый лист бумаги, заполняемый посредством опыта. Соответственно, люди должны рождаться равными, будь то в королевской семье или в семье нищих бродяг, но их последующий опыт ведет к разным результатам. Речь, разумеется, идет не столько о профессиональных навыках, общем образовании или изяществе манер, сколько о моральном облике и формировании личности. Вернее, все это вместе взятое видится как единый процесс заполнения "пустого сосуда". Так, согласно Руссо, человек по натуре своей добр и только общество делает его плохим. Стало быть, при правильном подборе внешних: условий (воспитании) можно создать общество высоко добродетельных людей.

Такое общество, говорят нам, существовало в прошлом, на заре человечества, когда люди подчинялись "естественным законам" и находились в "естественном состоянии". Нужно ли говорить, что тогда не было ни господства друг над другом, ни богатства, ни бедности, ни насилия. Вернуться в это блаженное состояние можно только уничтожив сложившиеся в последующие века неравенство и несправедливость, особенно же их источник –частную собственность.

Конечно, не все Просветители разделяли такую крайнюю точку зрения. Локк, скажем, был даже рьяным поборником частной собственности, не считая ее непременным источником неравенства. Но, как уже сказано ранее, именно наиболее последовательные взгляды рождают движения. Именно Руссо с его проповедью "общей воли", которой должны быть пожертвованы все индивидуальные права в обществе абсолютного счастья, оказался предтечей научного социализма. Государство по отношению к своим членам, пишет он, становится хозяином всего их имущества.

Соответственно, философы Французской революции тоже вдохновлялись наиболее радикальными идеями своих учителей-просветителей, доводя их порой до абсурда. Гельвеций, оказавший огромное влияние как на современников, так и на потомков, считал уже всякие различия между индивидуумами результатом разницы в воспитании. Даже таланты и склонности являются, по Гельвецию, следствием обучения, а гений – игрой случая. Если бы Шекспир, говорит он, не был пойман за браконьерство, он был бы торговцем шерстью.

Впрочем, идея эта не более абсурдна, чем само представление о человеке как о пустом сосуде. Вряд ли можно отделить развитие талантов от формирования личности, а "гениальность" – от прочих черт характера. Согласитесь, что воспитание "черт строителя коммунизма" у целого народа на протяжении 70 лет – занятие не менее дикое, чем попытка улучшить национальную литературу путем частых облав на браконьеров. За эти 70 лет, то есть на протяжении жизни трех поколений, частнособственнические наклонности изживались всеми возможными и невозможными способами, от тюрьмы и расстрелов до материального поощрения наиболее бескорыстных. И что же? По оценке Советских экономистов, оборот черного рынка составляет теперь около 90 миллиардов рублей, т.е. примерно 15% национального дохода страны, а количество подпольных миллионеров никак не меньше нескольких тысяч (см. "Труд", Авг. 12, 1988, интервью с Татьяной Корягиной).

Тем не менее, все еще хватает в мире полагающих, что частная собственность есть источник социальных зол, а ее отмена или, по крайней мере, уничтожение неравенства в ее распределении, сделала бы человека благородней.

Да что там собственность! Назовите такую страну, где бы учитель не считал, что делает важное дело, втолковывая ученику прописные истины о честности и прилежании, а адвокат не защищал бы своего клиента ссылками на его трудное детство? Как правило, ни тот, ни другой уже и не помнят саму доктрину, из которой произошло это убеждение, как, наверное, не помнят теперь о том и сама социалисты. Остался лишь предрассудок, воплотившийся в социальных структурах, привычках, а то и целых государствах.

Любопытно, что наука, столь много способствовавшая распространению этого предрассудка вначале, довольно скоро пришла к обратным выводам. В наше время уже и физиология не поддерживает идеи эмпиричности восприятия, а говорит скорее о механизмах центрального контроля за этим процессом, т.е. попросту говоря, о том, что мы селективно воспринимаем то, что нам хочется воспринять. Известные наблюдения над однояйцовыми близнецами, разъединенными жизнью вскоре после рождения, показали поразительное их сходство во вкусах, наклонностях, талантах и даже мельчайших чертах характера десятки лет спустя. Археологи и историки так и не обнаружили следов "золотого века" в древнейших известных нам цивилизациях. Да что говорить о нашем времени, когда даже теория эволюции Дарвина, воспринятая социалистами как очередное торжество разума, на самом деле начисто опровергает идею равенства людей от рождения. Ведь никакой естественный отбор невозможен, если различия между взрослыми определяются всецело воспитанием.

Все это, однако, осталось незамеченным и уж, во всяком случае, никак не повлияло на жаждущих создать совершенное человеческое общество. Даже в наши дни, когда каждый школьник должен знать основы генетики, группа "ученых-феминисток" в Беркли ставит "эксперименты", призванные доказать, что разница в поведении мужчин и женщин зависит от воспитания. Несколько лет они содержали группу младенцев обоего пола в абсолютно одинаковых условиях, одевали в одинаковую одежду, заставляли играть в те же игрушки и петь те же песенки. Нетрудно догадаться, что у девочек так ничего и: не выросло, а у мальчиков – не отвалилось и одни тянулись к куклам, а другие – к солдатикам. Но какова же должна быть притягательная сила идеи врожденного равенства, если такие "эксперименты" ставит ведущий Американский университет в конце 20-го века? Воистину, мечта эта неистребима. Совсем недавно какой-то мошенник "обнаружил" в джунглях Филиппин первобытное племя, в языке которого не было слов для обозначения оружия, врага или войны. И что же? Мир охотно поверил этой сказке. Даже такой солидный журнал как "Нэшнл Джеографик" опубликовал репортаж об этой находке. Обман вскрылся только теперь, после падения Маркоса, другом которого был обманщик. Но и теперь история не воспринимается как насмешка над мечтой о социализме, а лишь как доказательство безжалостной эксплуатации туземцев при Маркосе.

Стоит ли удивляться, что мечтатели 18-го или 19-го века еще менее были склонны воспринимать реальность. Генетику еще не придумали, и даже сами ученые не пришли к согласию о том, наследуются ли приобретенные признаки. Конечно, однояйцовые близнецы случались и в ту пору, а для наблюдений за их развитием особого оборудования не требуется, да и сделать это гораздо проще, чем устраивать социальные революции. Займись этим Маркс или Ленин, от многих бед, наверное, убереглось бы человечество. Задача эта, однако, показалась им слишком скромной по сравнению с созданием "научного социализма".

Что ж, каждому овощу – свое время, а каждому времени – свои герои. В наш сверхпрагматический век образованные люди морщатся при одном упоминании слова "концепция": эка, мол, батенька, куда хватили. Нам бы с фактами разобраться. У нас теперь в почете "механизмы", "модели", "функции". Полтора же века назад уважающий себя академик, подобно Канту или Гегелю, на меньшее и не зарился как на целую, всеобъемлющую систему, призванную истолковать, решительно все, от макрокосма до микрокосма, при помощи единой концепции.

И то сказать, уж коли вместо Бога-творца у нас теперь некий процесс развития, то надо бы выяснить его законы столь же тщательно, как древний метафизик исследовал природу Богов. Ладно, пусть не было Божья Слова, но ведь какое-то словцо должно же быть в основе мироздания? И раз Ньютон нашел законы физики, а Дарвин – законы эволюции видов, то как же не быть им в процессах развития человеческого общества?

Будущему же создателю совершенных людей тем более надо очень точно знать какие условия к каким результатам приведут, и выстраивать цепь этих внешних условий чрезвычайно осмотрительно, а то можно сотворить нечто такое, чему сам Д-р Франкенштейн удивится. Так-то вот, не подумав, наловишь браконьеров, а они потом станут поэтами, коих Платон категорически не рекомендовал держать в идеальном обществе. Что там Фурье со своими фаланстерами, или Оуэн с кооперативами – тут нужна научная основа, точное знание общественного процесса на века вперед, чтобы мельчайшую деталь бытия вычислить с аккуратностью небесной механики. Да и как перейти от эксплуатации труда ради частной наживы к вдохновенному труду на благо общества? Неужто путем увещеваний и призывов к совести?

Не будем вдаваться в детали споров между философами и социалистами того времени – в нашу задачу никак не входит писать подробную историю марксизма. Современному человеку вообще трудно понять, о чем они спорили и почему это было так важно. Нам трудно понять их веру в неизбежность прогресса, в закономерности истории и уж тем более их веру во всесилие науки. Совершенно потерял смысл столь важный в их время спор материализма с идеализмом, и чтобы понять, зачем Марксу понадобилось "поставить Гегеля с головы на ноги", пришлось бы исписать много страниц. Попросту говоря, если Гегель видел законы диалектики только в работе духа, в мышлении, то Маркс и другие распространили их действие на всю природу, на весь "материальный" мир, поскольку, утверждали они, мышление есть лишь отражение процессов, общих для всей природы.

Занятно, однако, отметить, что такой метод доказательства применялся древними схоластами для доказательства бытия Божия. И правда, если наше мышление есть лишь отражение реальности, откуда же взялась столь навязчивая идея Бога, возникшая у людей всех эпох и народов?

Конечно, в наше время такие "доказательства выглядят нелепицей. Чем больше мы теперь узнаем, тем скептичней становимся, предпочитая выражать наши догадки в категориях вероятностных, а образ Сизифа, с легкой руки Камю, сильно подорвал наш исторический оптимизм. Мыслители же того времени все еще сражались с Библией, стремясь освободить разум от оков религии, не замечая, что в результате подчиняют его диктату "объективных законов развития". И если для Достоевского, "коли Бога нет, то все дозволено", для Маркса это уже совсем не так, ибо "свобода есть осознанная необходимость". В этом смысле, Марксов "диалектический материализм" был как бы наиболее последовательно выраженным приматом Дела над Словом, чем и завоевал симпатии современников.

Новый Фауст

Честно сказать, не люблю я Фаустов, всю их никчемную породу. Внешне, да на человека малоопытного, они, конечно, могут производить сильное впечатление, потому как говорят и сильно, и уверенно, даже умно, разве что чуть-чуть громко, но уж зато с еле сдерживаемой страстью в голосе. Их монологи, (а изъясняются они, как правило, монологами, даже и в курсе общей беседы), посвящены обычно высоким материям, проблемам всеисторическим и общечеловеческим, до сугубо земных и будничных тем не опускаясь и, так сказать, не пачкаясь о практическую сторону жизни. И если, паче чаяния, возникшая тема не достаточно высока, то моментально углядят они в такой теме лишь пример чего-то, гораздо более общего и значительного. Но уж зато там, в сфере глобальной, нет им равных по силе обличения наших слабостей и несовершенств, по способности найти для любой проблемы самое что ни на есть верное решение. Ну, как тут не покориться блеску их ума, широте эрудиции и благородству мысли! На юных девиц и подростков они действуют неотразимо.

Однако, приглядевшись noвнимательней, начинаешь замечать, что и знания их весьма поверхностны, и благородство слишком глобальное, никак ими не распространяемое на конкретных живых людей, а свойственная им ученая рассеянность, непрактичность, простота или даже небрежность в одежде, отражают не столько бескорыстие помыслов и напряженную работу мысли, сколько практическую неспособность, бесплодие и даже страх перед реальной жизнью. Это своего рода камуфляж, за которым прячется нутро паразита. Ведь не дадим же мы, окружающие, пропасть такому выдающемуся человеку!

И правда, такой блестящий человек, такую нам нарисовал картину переустройства мира по принципу высшей справедливости, а вот гвоздя в стенку забить не может, и на ботинки себе не заработал. Конечно же, мы ему и гвоздь вобьем, и ботинки купим. Да, полноте, все он может, только считает ниже своего достоинства. Он же рожден для больших дел, для глобальных проблем. Он будет "глаголом жечь сердца людей", а мы будем исполнять его грандиозные замыслы, будем его кормить и одевать при жизни, и ставить памятники после смерти.

Словом, не люблю я Фаустов. Не верю, что может удачно переделать мир человек, не способный заработать на ботинки. Помнится, в школьные годы, когда полагалось нам по программе изучать Толстого, безмерно раздражал меня Пьер Безухов. Тоже ведь, просто замучило человека благородство. У самого было, кажется, полмиллиона крепостных, а он все мечтал об освобождении человечества. Ну, так освободил бы своих-то рабов, устроил бы их жизнь, посмотрел бы как это получается. Так нет, оказалось сложно, полез перестраивать мир. Да коли сложно переделать жизнь полумиллиону собственных крестьян, отчего же будет проще справиться со всем миром? Ежели не можешь сам себя переделать, зачем же лезешь переделывать других?

Или вот другой герой русской литературы – Чацкий. На протяжении всей пьесы только и делает, что ходит по салонам и всех вокруг обличает громким голосом. Конечно, народишко в тех салонах был мало привлекательный, гнилой народишко, прямо скажем. Тем более, какой же смысл им монологи произносить? Ну, не нравится тебе эта компания, так найди себе другую. Какой же прок ходить к ним каждый день в гости и рассказывать им, какие они плохие? Нет ведь, так и проходил всю пьесу. Под конец только догадался уехать прочь.

Такие-то вот Чацкие да Безуховы и вылезли потом на Сенатскую площадь. Кричали, шумели, друг дружку подзадоривали, дескать, действовать надо. Хватит, мол, слов. "Свободу! Народу!" А вышли на площадь и – простояли целый день, словно пни, пока их не разогнали. Тоже мне, революционеры – не догадались даже царя пристрелить.

Не удивительно ли: с одной стороны наши Фаусты всегда так презирают слова, так славят действие, а с другой – именно действовать-то и не способны, зато произносить слова необычайные мастера. Ан ничего странного в этом нет: просто в глубине души каждый из них чувствует себя этаким Богом-творцом, творящим посредством Слова и твердь земную, и хляби небесные. Слово и есть их действие. В силу своего слова каждый из них верит как средневековый колдун верил в силу заклинаний. Действовать должны другие, те, к кому и обращены их слова. То есть, попросту говоря, каждый Фауст ищет своего Черта.

Конечно, большинство из них вполне безвредны для человечества и, не сотворивши ничего выдающегося, обычно находит себе тихую и беззаветно преданную подругу (из числа юных девиц, столь увлекавшихся их речами), узкий круг верных друзей-поклонников, словом, некий мирок, где и пребывает властителем дум. Жена, как водится, растит детей, обременена хозяйством, кроит скудный бюджет и так, и сяк (все это, разумеется, вполне безропотно), друзья- поклонники тайком подбрасывают деньжат, а сам Фауст обыкновенно занят сочинением какого- нибудь монументального труда, который уж точно потрясет еще человечество и переустроит мир. Труд этот, по всей вероятности, никогда завершен не будет, но весь его мирок живет как бы ради великой цели, соприкасаясь с бессмертием и принося себя ему в жертву. Благоговейная тишина царит в доме, дети ходят на цыпочках, а Бог-отец в халате дремлет над манускриптом. "Ах, дети, пожалуйста, тише. Папа работает". И в глазах ее светится неистребимая верность великим идеалам.

Однако, иногда возникает совершенно другой сюжет, ежели наш Фауст находит-таки своего Черта. Произойти это, разумеется, может как при жизни, так и после смерти Фауста, благодаря его монументальному труду, который друзья-поклонники непременно издадут в складчину после его смерти, а некий Черт, по молодости лет, воспримет вполне серьезно. Труд сей вполне мог пылиться на полке какой-нибудь библиотеки целыми десятилетиями, но стоило ему попасть в руки Черту – и начинается такая круговерть, такая бесовщина, что поневоле пожелаешь всем Фаустам сгореть в геенне огненной.

К чему скрывать? Из этих двух мне Черт гораздо симпатичней. И циник он, и реалист, (а что ж в том плохого?), но и работяга, никакой грязной работы не чурается, лишь бы достигнуть поставленной цели. Главное же – никогда своей вины не отрицает, не бежит от ответственности, и сносит достающиеся ему вечно проклятия с величайшим терпением. Да и так ли уж велика его вина, как это принято думать? Ведь это же чистая клевета, будто бы он по злому умыслу искажает благородные замыслы Фауста. Посмотрите внимательно, и вы увидите, что нигде и ни в чем не отступает он от поставленной задачи, ровным счетом ничего не добавляет от себя. Наоборот, его, пожалуй, можно упрекнуть за излишний догматизм, за рабскую приверженность слову Фауста. Правда, он неразборчив в средствах, не слишком щепетилен, но ведь и Фауст верит, что все издержки с лихвой перекрываются величием цели. Во всяком случае, ни разу не поправляет он Черта, ни разу не приказывает как сделать, а лишь – что. И правильно: Черт ведь не Бог, чудес творить не может, а всего лишь добросовестный исполнитель чужих замыслов. Не его вина, что мир столь несовершенен и никак иначе грандиозный замысел осуществить не удается. Нельзя вбить в стенку гвоздик, не сделав в ней дырки. Нельзя сделать омлет, не разбив яйца. Это и Черту не под силу.

Что же до Фауста, то он просто не хочет видеть практических последствий своих идей. Практика,реальность, слишком низменны, вульгарны, чтобы о них думать, а за последствия должен нести ответственность исполнитель. Фауст ведь не приказывал делать дырку в стене, а только – вбить полезный обществу гвоздик. Он ведь такой непрактичный, такой возвышенный, что просто не в курсе дела. Даже на краю могилы, он продолжает верить в земной рай, построенный по его распоряжению. Вот только надо осушить еще одно болото, прорыть еще один канал и, глядишь, мечта свершилась.

Черт, заметьте, постоянно извиняется, вины своей не отрицает, хоть, повторяю, она и не так велика, как принято думать. Ну, а Фауст? Как бы не так! Вот уж, казалось бы, и девочку соблазнил, и братца ее укокошил, и мать отравил, а все не виноват. Все кругом у него виноваты, кроме него самого. Прежде всего, конечно, бедный Черт, (а то он не знал, с кем связался), затем – злое общество, (а то он не знал, где живет), и, наконец, даже несчастная его жертва, поскольку не хочет бежать от ответственности, (а сам он, конечно же, улизнул, оставив ее одну отвечать перед судом). Да, как же так? Это уж чистая уголовщина. Тут бы ему и Мосгорсуд впаял по всей строгости социалистического закона, не то что средневековые судьи-мракобесы. А он, видите ли, мечтал о возвышенной любви, намерения его были прекрасны и, стало быть, за последствия он не отвечает. Ну, так и остался бы с девочкой, принял бы вину на себя, коли такие возвышенные чувства. Куда там! Улизнул с Чертом куролесить дальше.

Собственно, не так меня, наверное, злит сам Фауст, как наша традиция его оправдывать, виня во всем Черта. Мы все готовы простить самовлюбленным краснобаям, прикрывающимся нашей любовью к свободомыслию как террорист прикрывается заложниками. Пора, однако, нам признать, что человек ответственен за свои слова, за последствия своих идей, за ущерб ими причиненный, если и не в уголовном, то хоть в моральном, в бытовом смысле. Выпороли же обитатели "вороней слободки" мыслителя Васисуалия Лоханкина безо всякого ущерба для свободомыслия. Надавали ему "лозой по филейным частям" за его эгоистическую рассеянность. И правы были. Пожалуйста, задумывайся сколько хочешь, но только за свой счет, и свет не забывай гасить в коммунальном туалете. Почему же окружающие должны расплачиваться за его глубокомыслие?

При чем здесь Черт? Он всего лишь технарь, эксперт при политкомиссаре Фаусте. По своей воле он бы каналов рыть не стал. Его вина значительно меньше, как меньше вина палача, исполнившего ошибочный приговор, по сравнению с виной судьи, этот приговор вынесшего. Неужто Ставрогин с Верховенским менее виновны, чем Федька каторжный? Неужто те, кто придумал "окончательное решение еврейского вопроса" менее виновны, чем Эйхман? Наша традиция в этом смысле на редкость непоследовательна и несправедлива. А почему? Да потому что Фаусты ее же и придумали. Это они – властители дум и законодатели интеллектуальной моды. Что Черт? Он и писать не мастер, и на монологи не горазд. Разве что под старость, переругавшись со всем миром, засядет сочинять мемуары в гордом одиночестве, да так и не осилит. Вот и ставим мы памятники Фаустам, проклиная Черта.

Беда в том, что в отличие от Средневековья, когда Фаусты были единичны и, стало быть, менее разрушительны, к концу XIX века в Европе порода их размножилась до омерзения, превратясь в целое сословие" а в России – в общественное бедствие. Человеческое стадо и вообще-то мало приятно – представьте же себе стадо Фаустов, каждый из которых, ни дать, ни взять, Бог-отец, ходячая истина и кладезь мудрости. Надо ли удивляться их крайней нетерпимости или даже ненависти друг к другу, неустанной борьбе, доходящей порой до интеллектуального террора? Один из их числа, наблюдатель тонкий и остроязыкий, так описал повадки этого стада примерно сто лет назад:

Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; не научился я, подобно им, познанию, как щёлканью орехов.

Простор люблю я и воздух над свежей землёй; лучше буду спать я на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их.

Я слишком горяч и сгораю от собственных мыслей; часто захватывает у меня дыхание. Тогда мне нужно на простор, подальше от всех запылённых комнат.

Но они прохлаждаются в прохладной тени: они хотят во всём быть только зрителями и остерегаются сидеть там, где солнце жжёт ступни.

Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на проходящих, так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные другими.

Если дотронуться до них руками, от них невольно поднимается пыль, как от мучных мешков; но кто же подумает, что пыль их идёт от зерна и от золотых даров нивы?

Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от мелких изречений и истин их; часто от мудрости их идёт запах, как будто она исходит из болота; и поистине, я слышал уже, как лягушка квакала в ней!

Ловки они, и искусные пальцы у них - что моё своеобразие при многообразии их! Всякое вдевание нитки и тканье и вязанье знают их пальцы: так вяжут они чулки духа!

Они хорошие часовые механизмы; нужно только правильно заводить их! Тогда показывают они безошибочно время и производят при этом лёгкий шум.

Подобно мельницам, работают они и стучат: только подбрасывай им свои зёрна! - они уж сумеют измельчить их и сделать белую пыль из них.

Они зорко следят за пальцами друг друга и не слишком доверяют один другому. Изобретательные на маленькие хитрости, подстерегают они тех, у кого хромает знание, - подобно паукам, подстерегают они.

Я видел, как они всегда с осторожностью приготовляют яд; и всегда надевали они при этом стеклянные перчатки на пальцы.

Также в поддельные кости умеют они играть; и я заставал их играющими с таким жаром, что они при этом потели.

Эта извечная междоусобица никак, однако, не препятствует дружной защите своих сословных интересов, своих авторитетов или господствующей в данный момент идеи, а точнее – интеллектуальной моды. В особенности же – неистребимой мечты всех Фаустов всех времен и народов о переустройстве общества на "разумных" принципах. Тут уж разногласия в сторону и единым фронтом на врагов разума и прогресса.

Так-то и наши российские Фаустята, даром что произошли от вышеупомянутых "лишних людей", (лишних, надо полагать, не от того, что в стране дела не было, а от того, что делать ничего не умели, кроме как произносить обличительные монологи), но от своих Европейских собратьев не отставали ни в претензиях, ни в злобности. Но, вот ведь досада, мракобесные наши цари никак не хотели их слушаться и тотчас переустроить общество согласно последней моде. С отчаяния переоделись в лапти, "пошли в народ" проповедовать социализм, который, по утверждению их авторитетов, особенно свойственен русскому народу. Однако ж и народ воспринял их как явно "лишних", как бесящихся с жиру бар и повсеместно сдавал их в полицию. Люди поскромней, конечно, задумались бы от такой незадачи и, наверное, пришли бы к выводу, что надо пересмотреть сами идеи, коли и правительство и общество их столь дружно отвергло. Но ведь то – люди поскромнее. Мы же говорим об "элите", провозгласившей себя общественным мнением. Да и не идеи у них были, а скорее мечтания, сны Веры Павловны, навеянные заграничным образованием, учености плоды, ввезенные из Германии туманной. Словом, решили они, что дело здесь не в передовых идеях, а в отсталости и непросвещенности народа, который просто надо "разбудить", и в мракобесии самодержавия, которое надо уничтожить. Революция, таким образом, виделась как единственный выход и скоро стала навязчивой идеей наших мыслителей. Все, от умеренных либералов, видевших в ней "очистительную бурю", призванную искупить их первородный грех, до террористов, видевших в ней лишь первый шаг к созданию идеального общества, все это просвещенное стадо бредило революцией. Несколько поколений было взращено на этих кровавых бреднях и на мистической вере в "народ", не тот, разумеется, который ловил смутьянов и сдавал в полицию, а некий другой, "стихийно-социалистический", который "разбудить" нужно.

Цари, том временем, проводили либеральные реформы, развивалась промышленность, строились железные дороги. Нет, все плохо, все ни к чему. Подавай революцию, а то они так "лишними" и останутся.

Но, вот, наконец, разбудили на свою голову. И, что же, закаялись? Да как бы не так! Все кругом оказались у них виноваты, кроме них самих. Прежде всего, конечно, "народ" – не проявил достаточно стихийной социалистичности. Затем, опять же, цари – не достаточно провели реформ. История не та, страна плохая – не достаточно бурно развивалась. Можно еще винить друг дружку за всяческие "искажения" и "уклонения", но только не идеи "разумного переустройства" и не сословие их породившее. Они же всего только мыслители, желавшие осчастливить бедное человечество.

Предвижу радостное хрюканье: "Вот видите! Это все русское варварство, русская нетерпимость,особенности русской истории. У нас, цивилизованных Европейцев, и социалисты были другие, и социализм умеренный". Да кто же сомневается, что Фаусты всегда окажутся правы, а черти – виноваты?

Противоречия Маркса

Принято считать, например, что Карл Маркс был себе просто мирным ученым экономистом и, хоть сильно запутался в теории, никак не может нести ответственность за каких-то чертей эту теорию потом переиначивших в отдельно взятой и сильно отдаленной стране. Ленин, который таким образом выступает здесь в роли Черта, обыкновенно обвиняется в том, что внес в марксизм три чуждых этому учению пункта: 1. революционность; 2. возможность перехода к социализму в промышленно малоразвитой стране; 3. "партия нового типа" как авангард пролетариата.

Все три обвинения, на мой взгляд, не выдерживают критики. Так, отрицание революционной направленности марксизма, утверждение, что Маркс имел в виду эволюционный переход от капитализма к социализму есть само по себе "искажение", или, если хотите, поздняя ревизия идей Маркса. Нам нет нужды вдаваться в обсуждение этого вопроса: приведенные ранее высказывания и Маркса, и Энгельса достаточно самоочевидны. Вряд ли сторонник эволюции стал бы пользоваться такими выражениями как "экспроприация экспроприаторов", "диалектический скачок" или "диктатура пролетариата" для обозначения мирного, ненасильственного процесса. Да и вся центральная концепция непримиримой борьбы классов ничего мирного не обещает, не говоря уж о подозрительном энтузиазме, с которым Маркс реагировал даже на незначительные, локальные волнения типа "Парижской Коммуны". Словом, если Маркс был сторонником "мирного пути", то он это очень тщательно скрывал, и Ленин, стало быть, имел все основания интерпретировать его идеи в революционном смысле, (что он и сделал вполне убедительно в специально для этого написанной работе "Государство и Революция", состоящей практически из цитат Маркса и Энгельса).

Любопытно, однако, другое: а почему, собственно, и тем и другим нужно было искать подтверждения у Маркса для доказательства своей точки зрения? Почему вдруг надо использовать одну цитату Маркса против другой в споре о будущем? Дело в том, что если экономисты не обратили ни малейшего внимания на теории Маркса, справедливо полагая их совершенно ненаучными, то в кругах социалистов эти теории к концу века пользовались практически непререкаемым авторитетом ровно за свою "научность". Историки объясняют это тем, что возникшие к тому времени рабочие организации и международное социалистическое движение нуждались в некой объединяющей доктрине, а марксизм, с его проповедью ведущей роли пролетариата, идеально подходил для этой цели. Разумеется, "научность" Марксова социализма придала ему особую авторитетность, сделав его труды учебником для начинающих и настольной книгой для законченных социалистов, как труды Дарвина были обязательным чтением для натуралистов того времени.

Заметим, однако, что натуралистам, даже в 19-ом веке, не приходило в голову доказывать правоту своих открытий ссылками на Дарвина, изыскивать подходящие цитаты в каких-то его письмах, как бы опровергающих иные цитаты, приведенные оппонентами и т.п. Оно и понятно: подлинная наука исследует свой предмет, а не труды одного из "авторитетов". Этим могут заниматься историки науки, но не сами ученые, для которых важны объективные доказательства, а не авторитеты. Более того, если результаты эксперимента (или наблюдения) будут противоречить концепции Дарвина, экспериментатор не перестанет быть ученым, а его работа лишь привлечет интерес коллег. Но то – наука. "Научный социализм", вопреки своему названию, был всего лишь формой теологии, где истолкование священных текстов заменяет доказательство. Ставить под сомнение основы марксизма значило оказаться "вне церкви" и обычно навлекало проклятия бывших коллег. Спор мог лишь идти о том, что же имел в виду Маркс в той или иной статье или письме. И если вы, например, пришли к выводу, что никакой "пролетарской революции" произойти не должно, упаси вас Боже прямо так и ляпнуть. Ничего, кроме обвинения в предательстве пролетариев вы не заслужите. Другое дело, если вы станете противопоставлять "позднего Маркса" "раннему", открывая "подлинный" смысл идей Маркса, который, разумеется, совпадает с вашим выводом. Ну, скажите, какого биолога или физика станет интересовать"ранний Дарвин" или "поздний Ньютон"?

Словом, в кругах социалистов марксизм стал догмой, идеологией, задолго до появления Ленина и, что еще важнее, отнюдь не без помощи самого Маркса, Он, конечно, сильно старался создать себе репутацию этакого бесстрастного ученого, занятого поиском объективной истины, не связанной с категориями добра и зла, настолько старался, что эта легенда сохранилась даже в наши дни, но однако таковым вовсе не был. В результате, и в его теории, и в его поведении было много непоследовательности, а то и прямо противоречий. Так, с одной стороны, он доказывал, что развитие капитализма неизбежно приведет к его гибели и возникновению социализма, в силу объективных, от человека независимых, законов экономики. Стало быть, дело не в том, что экономическая "эксплуатация" аморальна, а в том, что она, в конечном итоге, не выгодна. И, в то же время, "эксплуатация" выступает у него в роли мирового зла, которое он клеймит и обличает с пафосом, достойным провинциального проповедника. Быть может, это было бы просто забавно, если бы ни вело к крайней нетерпимости. При том отрицании общечеловеческих ценностей, которые в его теории заменены ценностями "классовыми", у него получалось морально оправданным все то, что "в интересах пролетариата" и его победы. Далее, в силу той же логики, любая идея, теория или точка зрения, будучи неизбежно "классовой", оказывалась "буржуазной" коль скоро отличалась от его истинно пролетарских взглядов. Естественно, ни о какой "терпимости" к классовому врагу не могло быть и речи: он должен быть изобличен и уничтожен.

Казалось бы, если "открытые" им "законы" развития общества объективны, а предсказанные результаты – неизбежны, чего же суетиться? Зачем изобличать и анафемствовать? Однако, трудно себе представить более злобную и ожесточенную войну, чем та, что вел Маркс против всех иных социалистических течений, утверждая свой авторитет, не гнушаясь даже интриг и клеветы (как, например, против Бакунина в "Интернационале"). Герцен, которому мимоходом тоже досталось, называл марксистов того времени не иначе, как "серные черти". Тщетно взывал Прудон к Марксу:

"Давайте вместе заниматься поиском, если хотите, законов, по которым существует общество, способов, согласно которым эти законы реализуются, процессов, с помощью которых нам удастся их обнаружить; но, ради бога, после разрушения все априорных догматизмов, давайте не будем, в свою очередь, мечтать о том, чтобы вбивать новые догматизмы в головы людей; не позволяйте нам становиться похожими на вашего соотечественника Мартина Лютера, который, свергнув католическое богословие, сразу же с помощью отлучений и анафем приступил к основанию протестантского богословия. В течение последних трех столетий Германия была в основном занята развенчанием низкопробной работы Лютера; давайте не будем завещать человечеству подобного рода беспорядок, с которым ему придется разобраться в результате наших усилий. Я всем сердцем аплодирую вашей идее о том, чтобы донести до людей все мнения; давайте продолжим добрую и благонамеренную полемику; давайте покажем миру пример ученой и дальновидной терпимости, но давайте не будем, просто потому, что мы возглавляем движение, становиться лидерами новой нетерпимости, давайте не будем изображать из себя апостолов новой религии, даже если это религия логики -- логики разума". (Цитата из книги А. Райт "Socialisms, Theories and Practices", издательство "Oxford University Press", 1986 г, стр. 1-2).

Куда там! Именно апостолом новой религии Маркс и хотел быть. Соответственно, чем более утверждался марксизм как основа идеологии пролетариев и чем более расширялось социалистическое движение, тем нетерпимее и догматичней становились идеологи. Традиция шельмования и начетничества перекочевала из 1-го Интернационала во 2-ой, а из 2-го – в 3-ий. Идеолог Германских социал-демократов Каутский анафемствовал анархистов, а Ленин анафемствовал "ренегата Каутского", каждый в свою очередь проводил "чистки" рядов, и если в ту пору не дошло до расстрелов, то лишь потому, что "пролетариат" еще не взял власть в свои руки. Ни к чему другому идеология классовой ненависти привести не могла, независимо от того, "мирным" или революционным путем эта власть попала бы к ним в руки.

Теперь, после того как эта идеология уничтожила десятки миллионов, стерла с лица земли целые народы и обанкротила богатейшую страну в мире, стало вдруг модным считать, что не Маркс, а Ленин (для иных – Сталин) несет за это ответственность. Маркс, видите ли, никакой идеологии не создавал. Более того, был против всякой идеологии, и Ленин ее создал вопреки Марксу, сознательно нарушив стройность марксовой мысли. Маркс, видите ли, даже и слова такого не произносил иначе, как в отрицательном смысле, говоря об идеологии буржуазной. Зачем ему идеология, если, социализм неизбежен сам собой, независимо даже от того, что хочет пролетарий.

"Речь идет не о том, что представляет себе в качестве цели тот или иной пролетарий или даже весь пролетариат. Речь идет о том, что он есть, и что он сообразно этому бытию исторически вынужден делать. Его цель ... неумолимо определяется условиями его жизни и всей организацией современного буржуазного общества". (Карл Маркс, "Святое семейство", цитируется Леонардом Шапиро, в книге "Russian Studies", London, 1986, стр. 161).

Более того, иронизируя над Бакуниным, полагавшим в простоте душевной, что нужно нести идеи социализма в народные массы, Маркс писал:

"Для них рабочий класс — это необработанный материал, хаос, которому нужно дыхание их Святого Духа, чтобы обрести форму". (Там же, стр. 161).

Казалось бы, все понятно и просто. Непонятно только, зачем же тогда было создавать Интернационал, писать "Коммунистический Манифест", драться за влияние в Германской Социал- демократической партии. К кому же тогда обращен его знаменитый призыв: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Ну не к Бакунину же? Зачем призывать, если бытие заставит?

С одной стороны – великолепное, чисто Фаустовское презрение к словам и преклонение перед действием; с другой – война за каждое слово.

"Каждый шаг настоящего движения имеет большее значение, чем дюжины программ". (Там же, стр. 161), — пишет он своим последователям в Германской Социал-демократической партии, и тут же принимается их неистово ругать за объединение с Лассалем на основе негодной программы. Как же это примиряется в нем? А очень просто: презрения достойны чужие слова, а не его, Марксово Слово.

"Теоретические положения коммунистов ни в какой мере не основываются на идеях, принципах, выдуманных или открытых тем или другим обновителем мира. Они являются лишь общим выражением действительных отношений происходящей классовой борьбы, выражением совершающегося на наших глазах исторического движения". (К. Маркс и Ф. Энгельс, "Манифест Коммунистической партии", 1888 год).

Этот-то Святой Дух, в отличие от Бакунинского, рабочим массам, конечно, нужен. И кто же его вдохнет в них? А вот та часть "буржуазных идеологов", которая перешла на сторону пролетариата, помогает и просвещает его, т.е. снабжает его оружием для борьбы с буржуазией, "тех, кто поднялся до уровня теоретического осмысления происходящего исторического движения". (Там же).

Словом, такие замечательные люди, как Маркс, Энгельс и их последователи.

Верно, Маркс ничего не говорит о "пролетарской идеологии". Правильно, с исчезновением классов идеологии места в его построениях не остается. Но ведь, как мы помним, это происходит у него не в мгновение ока, а после периода "диктатуры пролетариата". То есть, должен быть некий период, когда пролетариат будет господствующим классом и должен иметь идеологию, поскольку "главенствующие идеи каждой эпохи всегда были идеями правящего класса". (Там же).

Там же, в "Манифесте", он, например, говорит, что всю теорию коммунизма можно выразить в одной фразе: "Отмена частной собственности". А это разве не идеология? Легко сказать – отмена частной собственности, А на практике возникает масса вопросов, как то: всякая ли частная собственность отменяется, или только на средства производства? А что такое средства производства? Курей, например,

коллективизировать или нет? Товарищ Сталин, к примеру, не стал, а зря, наверное. Куры ведь производят яйца прямо из ничего. Что же, оставлять такой рассадник собственности?

Шутка сказать – "отмена". А если добром не отдадут? Отнимать силой? И, потом – у всех отнимать, или по выбору? У пролетариев, скажем, тоже отнимать? А если нет, то надо бы точно определить, кто пролетарий. Словом, как же можно оставлять такое множество диалектических проблем на произвол стихийно возникшего классового чутья пролетариев, которые, как мы уже отмечали, без Маркса не могли сообразить "соединяться" для борьбы с буржуазией? Наотнимают сгоряча и не то, и не у тех и, глядишь, не получится социализма. Вот, Энгельс пишет:

"политическая власть над людьми [превращается] в управление вещами и направление производственных процессов". (Ф. Энгельс, "Анти-Дюринг", издательство "Иностранные языки", Москва, 1954 г., стр. 358).

А это все кто будет осуществлять? Кто, например, будет управлять производственными процессами? Наверное же не пролетарии, а Энгельсы. Для этого, как минимум, нужно образование. Или, вот он пишет: "пролетариату нужно государство не для гарантии свободы, а для подавления своих противников; как только появится возможность говорить о свободе, государство как таковое перестанет существовать".

И кто же определяет "врагов" пролетариата? Все вместе, толпой? Ну как тут не прийти в ужас от этой картины, тем более, что, согласно Марксу: "Мы имеем здесь дело не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на своей собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет еще родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло". (К. Маркс, "Критика Готской программы" в "Маркс / Энгельс: Избранные произведения, том третий", издательство "Прогресс", Москва, 1970 г., стр. 22).

To есть, нового человека еще нет, а есть старый, воспитанный при капитализме, жестокий,несправедливый, корыстный, завистливый и лживый. Представим себе толпу таких людей, стихийно "отменяющих частную собственность", подавляющую своих "врагов", "управляющую производственным процессом", и станет понятно почему государство перестанет существовать "само собой". Скорее всего – вместе с людьми, его когда-то населявшими. Или, быть может, Маркс и Энгельс считали, что "родимые пятна капитализма" будут у всех, кроме пролетариев?

Без сомнения, Маркс и Энгельс вовсе не для того занимались своей партийно-организационной деятельностью, чтобы их последователи сидели сложа руки и дожидались исторически неизбежного. Не для того они идейно пестовали Германских социал-демократов, превратив их в крупнейшую марксистскую партию конца века, набравшую около 20% голосов к 1890 году, чтобы они были пассивными свидетелями классовой борьбы, а для того, чтобы они ею руководили. Так это и понимал идеолог Германской партии Каутский, критикуя программу своих Австрийских коллег:

"Cовременная экономическая наука настолько же является условием социалистического производства, как и современная, скажем, техника, а пролетариат при всем своем желании не может создать ни той, ни другой. […] Носителем же науки является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция […] Таким образом, социалистическое сознание есть нечто извне внесенное в классовую борьбу пролетариата, а не нечто стихийно из нее возникшее”. (Neue Zeit, 1901–1902, т. XX, № 3).

Но также нет сомнения, что это противоречит его (Маркса) собственной теории. Однако противоречие это вызвано не чьим-то искажением, ложной интерпретацией или злым умыслом – оно заложено в самой теории Маркса, вызвано ее непоследовательностью, эклектичностью. Начавши анализировать историю человеческого общества с точки зрения диалектики, нельзя вдруг эту диалектику отбросить и перейти к социализму. Диалектика просто к нему не приводит. Так, можно представить себе историю как борьбу противоположностей, скажем, старых поколений и новых, мужчин и женщин или классов имущих и неимущих, но это никак не может привести к полному уничтожению одних и вечному блаженству других. Если противоположности, о которых мы говорим, действительно диалектические, то их борьба сменяется миром, а противоречие – гармонией, только чтобы затем опять привести к противоречию и борьбе. Диалектика сама себя не может отменить, как это получилось у Маркса, но если противоречие непримиримо, как утверждает Маркс, то оно может разрешиться всеобщей гибелью, смертью организма, распадом общества.

В самом деле, из диалектики вовсе не следует неизбежности прогресса, усложнения,совершенствования, а знаменитый "диалектический скачок" вовсе не обязательно происходит "вверх" – он может быть и падением "вниз", например, смертью, т.е. переходом живой материи на уровень неживой. Эволюция вида может перейти в его деградацию и вымирание. Атом может распасться на составные частицы и произвести ядерный взрыв, а может соединиться с другими атомами в молекулы белка. История знает примеры целых народов и даже цивилизаций, совершенно исчезнувших с лица земли.

Более того, эти "скачки" и "падения" вовсе не обязательно происходят в результате борьбы неких внутренних противоположностей. Мир существует столько миллионов лет, что "непримиримые противоречия", если таковые были заложены изначально в некоторых системах, уже давно разрешились так или иначе. Большинство атомов сами собой не распадутся, если только некая сила извне не нарушит установившегося в них баланса сил сцепления и отталкивания. Большинство существующих на земле видов не вымрет само собой, если не произойдет экологического сдвига, внешнего, случайного по отношению к балансу их существования. То есть, конечно, всякое событие имеет свою причину, но эта причина не обязательно заключается внутри рассматриваемой системы связей.

Помимо своей ненаучности, теория Маркса еще и противоречива, непоследовательна. С одной стороны, он – сторонник крайнего детерминизма, причем детерминизма, так сказать, материалистического. Развитие у него абсолютно детерминировано законами "движения материи", а развитие общества – развитием "производительных сил". Сознание при этом, якобы, играет лишь пассивную роль: оно, говорит Маркс, определяется бытием. Однако, эти самые "силы" создаются человеческим сознанием, развитием науки и техники, которое "общественным бытием" никак не детерминировано. Люди наблюдали падение яблок или кипение воды много тысячелетий, но почему-то ни закона гравитации не открыли, ни паровой машины не сделали. Утверждать же, что размышления Ньютона или Уатта были детерминированы их "общественным бытием", не возьмется даже Маркс. Можно, конечно, предположить, что рано или поздно кто- нибудь пришел бы к аналогичным выводам, но это лишь предположение, т.е. вероятность, а не детерминированность.

Точно такое же противоречие заложено в идее неизбежного перехода к социализму, В сущности, как следует из приведенных выше цитат Маркса и Энгельса, разница между "поздним" капитализмом и "ранним" социализмом совсем незначительная и заключается лишь в "социалистическом сознании" рабочих, сформированным их предыдущим бытием и, в особенности, фактом перехода в их руки средств производства. Это, в свою очередь, должно привести к бурному развитию производительных сил, и т.д. Таким образом, и переход от капитализма к социализму, и создание социалистического общества зависят от "сознания" пролетариев. Стало быть, опять сознание определяет бытие по крайней мере не менее, чем бытие определяет сознание.

Более того, при всем своем детерминизме, Маркс вовсе не отрицает свободу, но лишь определяет ее как "осознанную необходимость". Это одно из центральных положений его концепции, согласно которому человек – отнюдь не пассивен. Он покоряет природу и ставит ее силы себе на службу. Человек – творец истории. Философы, говорит он, лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его ("Тезисы о Фейербахе"; цит. по Бертран Рассел. История Западной Философии, стр.799). Человек у Маркса "является одновременно и автором и актером той драмы, которая называется историей" ("Нищета Философии"; цит, по Б. П. Вышеславцев. "Философская Нищета Марксизма", 1971, стр. 107). Собственно говоря, социализм и должен привести человека в "царство свободы", освободив от материальной зависимости.

Однако, человек не свободен сам по себе, а лишь постольку, поскольку он "осознает необходимость", т.е. познает объективные законы мира. Так, чем больше мы познаем законы природы, тем больше мы сможем поставить ее силы себе на службу и тем меньше мы будем рабами этих сил. Соответственно, чем лучше мы поймем объективные законы развития общества, тем лучше мы сможем его изменять, освобождаясь таким образом от порабощения социальным бытием нашего сознания.

Это положение объясняет нам многое. Так, "объективные законы развития общества" как раз и"открыты" Марксом и, стало быть, не познавши марксизма невозможно войти в "царство свободы".Конечно, не всякий способен познать эту премудрость, да и не всем ее нужно познавать. Пролетарии, например, попадут в рай в силу исторической необходимости, которую они осознавать не могут, да и не должны, а потому и не важно как они понимают конечные цели своей борьбы. Руководить же ими будут и просвещать их люди, знанием "объективных законов" раскрепощенные, из числа тех "буржуазных идеологов", которые, как пишет Маркс в Коммунистическом Манифесте, перешли на сторону пролетариата и поднялись до уровня теоретического понимания исторического движения.

Стоит ли удивляться неувядающей популярности марксизма среди интеллигенции? Это их религия, их шанс попасть в число избранных, искупивши первородный грех служением пролетариату. Но это и почти не завуалированное обещание власти над бессловесной толпой, власти посредством Слова. Власти, обреченной вести ко всеобщему благу, прямо в царство разума и вечной гармонии, то есть – смерти. Да это же контракт Фауста с Чертом!

Так "разрешает" Маркс противоречие между детерминизмом и свободой, что, как ему кажется,позволяет отменить диалектику и перепрыгнуть в социализм. Переход от научного фатализма к революционному фанатизму осуществляется через посвящение: бытие, оказывается, определяет не всякое сознание, а только непросвещенное, в то время как просвещенное сознание само определяет бытие. Изучивши диалектику, можно больше не быть ее рабом, а использовать ее в своих целях. Детерминизм – только для темных масс, а "осознавшим необходимость" все дозволено.

Ученик по имени Ленин

Говорить после этого, что Ленин исказил марксизм просто нелепо. Он разошелся во взглядах с Каутским, поскольку Германская партия, окрыленная своими успехами на выборах, придумала себе "парламентский путь к социализму", Марксом явно не предусмотренный. Он усмотрел в этом тенденцию к отходу от марксизма и был прав: немецкие социал-демократы в конце концов от марксизма отказались и только тогда смогли прийти к власти на выборах. Разумеется, ничего из предписанного Марксом они, придя к власти, не совершили, социализма не построили, да и самой власти не удержали.

Более того, еще раньше, в 1914 году, стало очевидно, что Европейская социал-демократия проповедует марксизм только на словах, а на деле уже от него отказалась. Так, первое же серьезное испытание – начало мировой войны – привело к полному расколу II Интернационала, поскольку составляющие его партии предпочли поддерживать военные усилия своих стран. Конечно же Ленин был прав, утверждая, что партия, предпочитающая национальные интересы классовым, никак не может быть марксистской: Маркс все-таки призывал пролетариев всех стран соединяться в борьбе против классового врага, а не стрелять друг в друга, защищая интересы своих эксплуататоров. У пролетариев, как мы помним, "нет родины".

Таким образом, скорее уж "реформистов" можно упрекать в искажении марксизма, а не Ленина. По Марксу, классовая борьба должна нарастать и, достигнув катарсиса, разрешиться уничтожением капитализма, а не примирением классов посредством компромиссов и реформ. Однако, ни те, ни другие как мы видим, не оспаривают необходимости руководить пролетариатом, а их интерпретация "исторической неизбежности" наступления социализма делает ее более похожей на "историческую вероятность". "Реформисты" упрекают "революционеров" в недооценке роли "стихийности" пролетариата, а "революционеры" упрекают "реформаторов" в недооценке роли "сознательности" руководства. Это спор об оттенках, а не о принципе. Казалось бы, если социализм неизбежен как солнечное затмение, о чем хлопотать? Ни "реформисты" не смогут его отложить, ни "революционеры" ускорить. Неизбежность вообще "исказить" нельзя. Но если речь идет о вероятности, тогда очевидно Ленин прав. Так, Энгельс писал в 1874 году, т.е. еще при жизни Маркса и, надо полагать, с его одобрения:

"Особая обязанность руководителей состоит в том, чтобы достигать все более четкого понимания теоретических проблем, все больше и больше освобождаться от влияния традиционных фраз, унаследованных от старой концепции мира, и постоянно помнить о том, что социализм, став наукой, требует такого же отношения, как и любая другая наука -- его необходимо изучать. Задача руководителей будет заключаться в том, чтобы доносить понимание, приобретенное и проясненное таким образом, до трудящихся масс, распространять его с возрастающим энтузиазмом, сплачивать партийные организации и профсоюзы с еще большей энергией. […] Если немецкие рабочие будут действовать таким образом, они, возможно, не возглавят движение -- не в интересах движения, чтобы рабочие одной страны возглавляли его -- но они займут почетное место на линии фронта и будут вооружены для боя, в те минуты, когда другие неожиданные серьезные испытания или важные события потребуют повышенной степени мужества, повышенного упорства и воли к действию". (Ф. Энгельс, "Крестьянская война в Германии", Издательство "International Publishers", Нью-Йорк, 1966, стр. 12).

Словом, если Ленина и можно упрекнуть в чем-то, так это скорее в догматизме, в рабской верности Слову Маркса. Но даже и с таким обвинением торопиться не следует, принимая во внимание, что марксизм в ту пору действительно считался наукой, причем единственной доктриной научного социализма. Ну, а с наукой шутки плохи. Инженер, строящий мост, вряд ли станет толковать закон гравитации "недогматически" или ставить под сомнение верность формул сопромата. Разница лишь в том, что Ленин, будучи человеком без юмора, действительно верил в эту "науку", в то время как его оппоненты, люди более нормальные, относились к ней с некоторой долей скептицизма, хотя виду и не показывали.

В самом деле, если мы верим, что только точное знание законов развития общества делает нас свободными это общество менять, то мы не можем допустить ни малейшего отклонения от этих законов. Никакие личные мнения или толкования недопустимы. Инженер должен точно следовать научным формулам, а рабочие – указаниям инженера. Соответственно, марксистская партия, этот просветитель и руководитель слепой силы пролетариата, должна быть предельно дисциплинирована и централизована, дабы свести к минимуму вероятность ошибки исполнителя. Разумеется, при такой задаче не может быть и речи о "парламентском пути", при котором неизбежны компромиссы, сделки и стремление завоевать большинство избирателей. Построить Марксов социализм таким способом так же невозможно, как решить математическое уравнение путем тайного голосования.

Конечно же, для такой цели нужен совершенно иной инструмент, чем традиционные политические партии. Тут важно не количество, а качество: нужны не симпатизирующие делу попутчики, а несгибаемые борцы, профессиональные агитаторы и организаторы, полностью преданные делу социализма. Это даже не партия, а, скорее, офицерский корпус будущей армии, специально подготовленный для ведения классовой войны. Сама армия, как мы помним, может и не понимать конечных целей кампании, но офицеры должны быть тренированы по последнему слову военной науки.

Именно так и сформулировал Ленин свою практическую задачу, перефразируя известное изречение Архимеда: "Дайте нам организацию профессиональных революционеров, и мы перевернем всю Россию".

"Мы сказали, что социал-демократического сознания у рабочих не могло быть. Оно могло быть принесено только извне. История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, т. е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т. п. (В. И. Ленин, "Что делать?", издательство "Martin Lawrence, Ltd.", Лондон, 1930 год, стр. 32-33).

"Организация рабочих должна быть, во-первых, профессиональной, [...]. Наоборот, организация революционеров должна обнимать прежде всего и главным образом людей, которых профессия состоит из революционной деятельности [...]. Пред этим общим признаком членов такой организации должно совершенно стираться всякое различие рабочих и интеллигентов, не говоря уже о различии отдельных профессий тех и других. Эта организация необходимо должна быть не очень широкой и возможно более конспиративной. Остановимся на этом трояком различии". (Там же, с. 104-105).

"Сколько-нибудь талантливый и "подающий надежды" агитатор из рабочих не должен работать на фабрике по 11 часов. Мы должны позаботиться о том, чтобы он жил на средства партии, чтобы он умел вовремя перейти на нелегальное положение, чтобы он переменял место своей деятельности, ибо иначе он не выработает большой опытности, не расширит своего кругозора, не сумеет продержаться несколько, по крайней мере, лет в борьбе с жандармами. Чем шире и глубже становится стихийный подъем рабочих масс, тем больше выдвигают они не только талантливых агитаторов, но и талантливых организаторов и пропагандистов и "практиков" в хорошем смысле (которых так мало среди нашей интеллигенции, большей частью немножко по-российски халатной и неповоротливой). Когда у нас будут отряды специально подготовленных и прошедших длинную школу рабочих-революционеров (и притом, разумеется, революционеров "всех родов оружия"), — тогда с этими отрядами не совладает никакая политическая полиция в мире, ибо эти отряды людей, беззаветно преданных революции, будут пользоваться также беззаветным доверием самых широких рабочих масс". (Там же, стр. 124).

Только такое воинство носителей социалистического сознания, сплоченное коллективной волей, изъятое из капиталистических производственных отношений, (а, стало быть, не имеющее "родимых пятен" капитализма) может осуществить диалектический скачок, предсказанный Марксом. В сущности, они – прообраз людей коммунистического будущего, те самые идеальные существа, которые должны населять идеальное общество. Они – авангард пролетариата, творцы истории, единственно свободные люди в царстве необходимости. Освобожденные от общечеловеческих моральных ограничений "классовым" сознанием" а от всех прочих соображений – сознанием "исторической неизбежности" своей победы и величием конечной цели, они представляли собой уникальный инструмент политической борьбы, доселе человечеству неведомый.

"Мы пришли к чрезвычайно важному принципу всей партийной организации и партийной деятельности. Что касается идеологического и практического направления, движение и революционная борьба пролетариата нуждаются в максимально возможной централизации Но в отношении информирования центра о движении и о партии в целом, в том, что касается ответственности перед партией, нам нужна максимально возможная децентрализация. Движение должно возглавляться как можно меньшим числом наиболее однородных групп подготовленных и опытных революционеров. Но как можно большее число самых разнообразных и разнородных групп, взятых из самых разных слоев пролетариата (и других классов), должны принимать участие в движении. И в отношении каждой такой группы центр партии должен всегда иметь перед собой не только точные данные об их деятельности, но все самое полное знание их состава". (Цитата из Ленина в книге Бертрама Вулфа "Ленин и двадцатый век", Издательство "Hoover Institution Press", 1984 год, стр. 25).

Более того, этот новый организационный принцип, названный Лениным "принципом демократического централизма", устанавливал безоговорочное подчинение "нижестоящих" партийных комитетов "вышестоящим".

"Главный принцип демократического централизма состоит в том, что высшая ячейка избирается нижней ячейкой. Это обеспечивает абсолютную, обязывающую силу всех директив вышестоящей ячейки в отношении ячейки, подчиненной ей, и наличие командного партийного центра [авторитет которого] неоспорим для всех его руководителей в партийной жизни от съезда к съезду". (Там же).

Конечно же, такая жесткая форма организации нужна была Ленину не из-за происков царской охранки, как он объяснял это вначале. Охранка в то время была незначительной по размерам и малоэффективной, по сравнению с полицией даже демократических стран. Тот же принцип партийной организации сохранялся Лениным даже в 1917 году, когда вообще не существовало тайной полиции, и между 1907 и 1914 годами, когда большевики легально издавали свои газеты и избирали своих депутатов в Думу, Просто воплощение в жизнь тоталитарной идеи требовало тоталитарной организации. Нет сомнения, это был человек, одержимый идеей революции, одержимый однажды приобретенным видением переустройства мира, а потому и беспредельно жестокий. Все средства хороши для достижения этой цели. "Мы никогда не отвергали террор в принципе", поучает он своих последователей еще в 1901 году ("Искра", Май 1901), но только рекомендуется массовый террор в процессе общей борьбы, а не индивидуальный террор типа эсеровского. Для того-то и нужны отряды профессиональных революционеров, чтобы встать во главе беснующейся толпы и направить ее разрушительную силу в нужное русло.

"Великие вопросы в жизни народов решаются только силой. [...] А раз такое положение создалось, раз штык действительно стал во главе политического порядка дня [...], тогда конституционные иллюзии и школьные упражнения в парламентаризме становятся только прикрытием буржуазного предательства революции. [...] Действительно революционный класс должен тогда выдвинуть именно лозунг диктатуры". (Ленин, "Что делать?").

Узнавши о событиях 1905 года в Россини, он беснуется в Женеве:

"Революция есть война. Из всех войн, известных истории, это единственная законная, справедливая, праведная, поистине великая война […] Каждый поодиночке будет напрягать все усилия, чтобы раздобыть себе ружье или хоть револьвер...". (Бертрам Вулф, стр. 48).

"Бомба перестала быть оружием одиночки-"бомбиста". Она становится необходимой принадлежностью народного вооружения. [...] Изготовление бомб возможно везде и повсюду. [...] Никакая сила не сможет противостоять отрядам революционной армии, которые вооружатся бомбами".

С ужасом узнает он, что его любимое детище, группы "профессиональных революционеров", все еще сидят в Петербурге и дебатируют, вместо того, чтобы бросать бомбы. (Там же, стр. 51):

"Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали!". (Там же).

И это в то время, когда вооруженные группы других организаций уже штурмуют тюрьмы и убивают полицейских, а царь вот-вот даст Конституцию и все стихнет! В отчаянии он шлет инструкции и резолюции, требуя, что его группы "должны вооружаться сами, кто чем может (ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди (против кавалерии) и пр. и т. д.). Ни в каком случае не ждать со стороны, сверху, извне, помощи, а раздобывать все самим". (Там же).

Даже старикам, женщинам и детям найдется посильное дело: ведь могут же они, рассуждает Ленин, следить за врагом, лить кипяток или кислоту с крыш или разбрасывать гвозди под копыта конной полиции?

Но самое замечательное, что призывая на смерть женщин и детей, он даже не верил в победу этой революции, а лишь рассматривал ее как удобную возможность практического обучения масс "искусству гражданской войны":

"Это не значит, разумеется, что [...] нужно оставить в тени выдержанную подготовку и систематическое обучение истинам марксизма. Нет, но надо помнить, что теперь гораздо большее значение в деле подготовки и обучения имеют самые военные действия, которые учат неподготовленных именно в нашем и всецело нашем направлении. Надо помнить, что наша "доктринерская" верность марксизму подкрепляется теперь тем, что ход революционных событий дает везде и повсюду предметные уроки массе и все эти уроки подтверждают именно нашу догму. Не об отказе от догмы, следовательно, говорим мы... совсем напротив. Мы говорим о новых методах обучения догме. Мы говорим о том, как важно теперь пользоваться наглядными уроками великих революционных событий, чтобы преподавать не кружкам уже, а массам наши старые "догматические" уроки насчет, например, того, что необходимо слияние на деле террора с восстанием массы." (Бертрам Вулф, стр. 50).

Позднее, использовав эти "уроки" и слабость истощенного мировой войной государства, он таки установит диктатуру пролетариата путем террора. Инструкции его в ту пору зазвучат еще более кроваво, с той же методичностью перечисляя где и кого расстреливать, как предписывал он детям в 1905 году что и на кого лить.

"Необходимо провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении". Это послание он направил из Пензы 9 августа 1918 года.

"Необходимо провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев.Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении" (это в Пензу, 9-го августа 1918). "В (Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п." (тогда же). "Надо поощрять энергию и массовидность террора" (это в Петроград, 26-го ноября). "Налягте изо всех сил, чтобы поймать и расстрелять астраханских) взяточников и спекулянтов. С этой сволочью надо расправиться так, чтобы на все годы запомнили" (12 декабря). "Будьте беспощадны против левых эсеров и извещайте чаще" (это Сталину в Царицын, в июле 1918).

Скажете – что ж было делать? Гражданская война, кругом враги. Так ведь он и "своих" точно так же потчевал, да уж и после гражданской. "Сейчас же начать кампанию беспощадных арестов за нерадение." (25 мая 1921). "Если после выхода советской книги ее нет в библиотеке, надо, чтобы Вы (и мы) с абсолютной точностью знали, кого посадить" (17 мая 1921). "Ведь есть ряд постановлений ;. СТО об ударности Гидроторфа. Явно они забыты. Это безобразие! Надо найти виновных и отдать их под суд" (10 февраля 1922). "Медленно оформляли заказ на водные турбины! В коих у нас страшный недостаток! Это верх безобразия и бесстыдства! Обязательно найдите виновных, чтобы мы этих мерзавцев могли сгноить в тюрьме" (13 сентября 1921). (Все цитаты по: Венедикт Ерофеев. "Моя маленькая Лениниана", "Континент", No. 55, 1988, стр. 187- 202).

Предвижу негодующие возгласы: "Вот, видите! Это уже не марксизм. Маркс к террору не звал. Это все русские варвары, Нечаевы, Зайчневские,

Ткачевы. Это их влияние!" Как бы не так.

"Существует лишь одно средство сократить, упростить и концентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, только одно средство — революционный терроризм. Мы беспощадны и не просим никакой пощады у вас. Когда придет наш черед, мы не будем прикрывать терроризм лицемерными фразами. [...] Рабочие должны вынуждать демократов привести в исполнение их теперешние террористические фразы. […] Рабочие не только не должны выступать против так называемых эксцессов, против случаев народной мести по отношению к ненавистным лицам или официальным зданиям, [...] они должны не только терпеть эти выступления, но и взять на себя руководство ими". (Цитаты из Маркса в книге Б. Вулфа "Ленин и ХХ век", стр. 44).

Ну, да, конечно же, это "ранний Маркс", а потому как бы и не Маркс вовсе. "Поздний Маркс", видите ли, считал, что гвоздик сам себя в стенку забьет, в силу исторической неизбежности, (или, все-таки, исторической вероятности?). Он же не учит детишек лить кислоту на головы полицейских. Нигде в его работах не найдете вы всех этих тряпок с керосином, кастетов, ножей и прочей гадости. Зачем же пачкаться о практическую сторону, когда достаточно теоретически разработать "окончательное решение" всех социальных проблем? Уж там, в свое время Дьявол народной стихии распорядится куда что лить и кому. При чем тут бедный Маркс? Он себе просто ученый-экономист.

Однако, шутки в сторону: эти его "ранние" призывы к террору тоже накладывают некую ответственность. Тем более, что ни в одной работе "позднего Маркса" ни разу не встретишь честного отречения от взглядов "раннего". Ведь не написал же он в 3-ем томе Капитала: "Простите меня, ради Бога, пролетарии всех стран. Нет вам никакой нужды торопиться и объединяться. Идите, себе, трудитесь". Не воззвал же он к потомкам воздерживаться от террора. Где там! Уже будучи вполне "поздним" придумывает он и пресловутую "диктатуру пролетариата". Куда уж поздней – в 1875 году, за 8 лет до смерти.

Да и сама эта идея "исторической неизбежности", как мы уже говорили, скорее похожа на"историческую вероятность". Маркс говорит о глобальном историческом явлении – о смене "формаций", которая, разумеется, произойдет не за одну ночь. Переход от рабовладения к феодализму, например, занял несколько столетий и в разных странах протекал с разной скоростью. О неизбежности таких перемен можно говорить только в очень абстрактном смысле, понимая при этом, что разные обстоятельства, включая и поведение больших групп людей, могут и ускорить, и замедлить течение процесса.

"Двадцать лет равняются одному дню в великих исторических развитиях, хотя впоследствии могут наступить такие дни, в которых сосредоточивается по 20 лет". (Маркс и Энгельс, "Избранная переписка", издательство "Прогресс", Москва, стр. 131).

В таком контексте предложение "укоротить агонию старого общества" террором, предложение, нигде впоследствии не опровергаемое, звучит вполне как приглашение. Идея исторической неизбежности никак этого метода не исключает. Так, человек неизбежно смертен, хотя он, по- видимому, может укоротить или удлинить свою жизнь, и если существование после смерти заведомо предпочтительнее реальной жизни, то мы окажем ему услугу убив его.

Теперь принято говорить, что Ленин-де "поторопился", поскольку Россия была к социализму "не готова", недостаточно промышленно развита. Этого, однако, из Марксовых писаний никак не следует. Призрак коммунизма, как мы помним, был Марксом обнаружен в Европе 1848 года, при этом он показался Марксу настолько реальным, что он немедленно призвал пролетариев объединяться, а сам принялся создавать свой "Интернационал". Право же, Россия 1917-го года была промышленно более развитой, чем Европа за 70 лет до этого.

Опять же, скажут нам, то был "ранний Маркс". Однако, и в 1871 году, в разгар Парижской Коммуны, и в 1872 году, последний раз переиздавая свой "Манифест", довольно-таки "поздний Маркс" от милого видения не отрекся. Между тем, Россия начала ХХ века ничем не уступала Европе времен Франко-Прусской войны. Более того, уже и самый "поздний" Маркс, вроде бы, благословил российских марксистов на революцию (письмо Вере Засулич, 1881 год). Во всяком случае, он допускал возможность перехода к социализму в России, благодаря каким-то особенностям крестьянской общины. Энгельс же переписывался с ними почти до самой своей смерти и всячески поощрял. (см. Леонард Шапиро. Коммунистическая Партия Советского Союза, 1975, стр. 37-38).

Словом, вопрос этот очевидного ответа не имел, да и для Ленина он был отнюдь не центральный,поскольку он и не собирался строить социализм в одной России. Как мы помним, по Марксу такое грандиозное историческое событие как смена "общественной формации" неизбежно должно происходить во всех примерно одинаковых по развитию странах. Его понятия "капитализма" и"социализма", Труда и Капитала – интернациональны. Речь, таким образом, шла о смене "общественной формации" в промышленно развитой Европе, частью которой в экономическом смысле Россия, разумеется, являлась. Анализ же Европейских тенденций на втором году Мировой Войны убеждал Ленина в том, что наступает долгожданный, предсказанный Марксом, всемирный кризис капитализма. Крупнейшие страны промышленного Запада вступают в последнюю стадию – империализм, характеризуемый крайней монополизацией капитала, борьбой за источники сырья, сращением банковского и промышленного капитала, и, как следствие, разделом мира на колониальные владения.

"The extent to which monopolistic capital has intensified all the contradictions of capitalism is generally known. It is sufficient to mention the high cost of living and the power of the trusts. This intensification of contradictions constitutes the most powerful driving force of the transitional period of history, which began at the time of the definite victory of world finance capital."

"On the whole, capitalism is growing far more rapidly than before, but it is not only that this growth is becoming more and more uneven; this unevenness manifests itself also, in particular, in the decay of the countries which are richest in capital..."

From all that has been said in this book on the economic nature of imperialism, it follows that we must define It as capitalism in transition, or, more precisely, as moribund capitalism." (Lenin, "Imperialism, the Highest Stage of Capitalism". Essential Works of Lenin, New York, 1987, pp.266; 267; 268).

Однако, и это "открытие" Ленину не принадлежало – к таким же выводам пришли до него лидеры Европейских социалистов. Так, теоретик немецких социал-демократов Рудольф Хилфердинг еще в 1910 году в своей книге "Финансовый Капитал" доказывал, что наступает последняя стадия капитализма. К 1913-му году это мнение было уже общепризнанным. По словам Розы Люксембург:

"Though imperialism is the historical method for prolonging the career of capitalism, it is also a sure means of bringing it to a swift conclusion." (Rosa Luxemburg. "The Accumulation of Capital", 1913; Quoted from: Jerry Z. Muller. "Capitalism: The Wave of the Future", "Commentary", December 1988, p. 21).

Вообще, как мы знаем, капитализму повезло: его неминуемая кончина предсказывалась каждое десятилетие. Что же удивляться, если Мировая Война с ее чудовищными разрушениями казалась концом эпохи? Уж если Маркс был прав насчет неизбежности, то когда же еще ей было осуществиться?

И действительно, эта наиболее бессмысленная из войн сильно подорвала Европу. Миллионы людей, загнанных в окопы, были оторваны от производительной деятельности, в то время как военные нужды пожирали ресурсы. Более того, сама бессмысленность этой бойни и колоссальные потери всех участвующих сторон, казалось, окончательно уничтожили веру в ценности старого, довоенного мира. Такие понятия как "родина", "демократия", " "патриотизм" сделались бранными словами, ибо их использовали, чтобы гнать людей на смерть. Все старое казалось прогнившим, все новое – привлекательным или даже спасительным. Происходящее было настолько чудовищно, что человеческий разум не мог найти этому "нормального" объяснения и тем более оказывался восприимчив к марксистской пропаганде с ее идеями заговора монополий и классовой борьбой.Необычайно упал престиж религии: ведь практически все церкви благословили эту бойню. Привычка к крови, страданиям, смерти сделала людей равнодушными к насилию, пробудила жестокость и обесценила человеческую жизнь. Словом, если война – зло, то мировая война, да еще "позиционная", окопная, это верный путь к революции. Чего же еще ждать от миллионов вооруженных, озлобленных, жаждущих перемен людей?

Для российских революционеров, однако, это был подарок судьбы. До войны и, в особенности, после 1905 года, большинство, включая даже Ленина, считало Россию к социалистической революции не готовой. Считалось, что, Марксова порядка ради, сначала должна произойти революция буржуазная, а уже потом, (насколько "потом" – мнения расходились), можно готовить революцию социалистическую. Однако весь расчет менялся, если революция распространится в Европу, где условия для социализма созрели, и это, в свою очередь, создаст условия для победы социализма в России. Тут уж даже меньшевики соглашались на необходимость захвата власти. Но если в 1905 году этого не произошло, то теперь мировая война делала такой сценарий вполне реальным. Казалось, действительно наступает предсказанный Марксом всемирный кризис, в котором Россия, как "слабое звено в цепи империализма", сыграет роль застрельщика. Словом, речь шла о "мировой революции", и ни один из них не предполагал, что через несколько лет им придется спорить о возможности социализма в отдельной стране. Такое предположение было бы столь же нелепо, как для христианина – ожидать конца света в одной Японии.

Что ж, христианские пророки тоже предсказывали наступление Судного Дня достаточно часто и неаккуратно. К чести марксистов, надо, признать, что они были гораздо ближе к истине, чем пророки: мир действительно переживал тяжелейший кризис, а мировая война действительно вызвала волну революций во всей Европе. Подобно социальному землетрясению, она привела к распаду трех империй, возникновению новых государств и расколу мира на две взаимоисключающие друг друга политические системы. Последствия этого землетрясения прослеживаются во всей истории XX века и не исчезли еще поныне. В каком-то смысле Маркс был прав: наступили времена, когда несколько дней вмещали в себе события многих десятилетий. Во всяком случае, можно смело сказать, что фундамент нашего века, кровавейшего из всех доселе известных, был воздвигнут на костях Вердена. Именно там похоронен старый, безмятежный и неторопливый мир наших дедушек.

Без сомнения, только такое глобальное потрясение могло сделать из горстки фанатиков ведущую политическую силу, как ядерный взрыв способствует вдруг распространению каких-то чудовищных пауков. Миллионы "потерянных", потрясенных людей, приведенных в движение (в физическом и социальном смысле) этим гигантским толчком стали благодатной средой для этой заразы. Вся грязь, веками копившаяся на дне, подальше от дневного света, всплыла вдруг на поверхность. Пришло время шустрых подонков.

С другой стороны, война вызвала к жизни бурное развитие техники, появление средств массовой информации, коммуникации м транспорта. Мир стал как бы меньше, теснее, что, в свою очередь, создало принципиально новые инструменты политики: массовые идеологии, массовую пропаганду, массовые движения. В результате, старые, традиционные понятия: мир, война, дипломатия и стабильность, суверенитет и государство – потеряли свой смысл. Война перестала быть просто вооруженным конфликтом между странами с традиционной линией фронта, этим "продолжением дипломатии военными средствами". В наступившей эпохе "идеологических конфликтов" война – это и спровоцированные народные волнения, и терроризм, и просто полемика, а линия фронта, не считаясь ни с какими границами, проходит в умах людей, будь то на Востоке или на Западе. Скорее уж "мир", в понимании нашего времени, есть продолжение войны идеологическими средствами.. И еще вопрос, что важнее для обороны государства: построить лишний танк, или напечатать книгу?

И где теперь "стабильность", эта мечта дипломатии прошлого века? Стабильность чего? Стабильность концлагеря, стабильность режима смертельного врага? Да и сама "дипломатия", не потеряла ли она смысл, когда пресс-конференция, проведенная после переговоров, важнее самих переговоров?

Но если Западные демократии, кое-как оправившись от шока мировой войны, пытались жить по старинке, упорно цепляясь за отжившие свой век понятия, коммунисты тотчас же оценили новую реальность. Непревзойденные мастера идеологической войны, более того, как бы созданные для ее ведения, они так же идеально вписывались в новую ситуацию, как эпидемия чумы в средневековый быт. Их конечные цели могли быть абсурдны, их концепция истории – нелепой, их методы – наглыми и жестокими, но возможности нового века они использовали в совершенстве.

Теперь, сто лет спустя после его смерти, вряд ли кто-нибудь помнил бы даже имя Маркса- экономиста, не понявшего основы современной экономики – рынка, придумавшего какую-то "прибавочную стоимость" и некую "ценность" продукта, созданную "средним общественно- необходимым рабочим временем". Скорее всего, дотошный историк раскопал бы отрывочные сведения о неком чудаке, жившем в Англии в кругу семьи и горстки преданных друзей-поклонников, не способном вбить в стенку гвоздик, но писавшем некий "бессмертный" труд для потомков. Сколько их было, таких чудаков в 19-ом веке? Кто ж теперь читает их пыльные манускрипты?

Но вот марксистская идеология запомнится человечеству надолго, ибо идеи "классовой борьбы", "классовой ненависти", "пролетарской революции" и "неизбежности социализма" стоили человечеству чрезвычайно дорого. Идеи эти, конечно же, не без помощи самого Маркса, сделали его имя бессмертным. Разумеется, о том он и мечтал, на то и надеялся. Все же, скажем честно – ему на редкость повезло ибо из всех Фаустов он единственный нашел своего Черта.

Одержимый идеями Маркса, фанатично верящий в три принципа – агитацию, организацию, террор, – Ленин был рожден для своей миссии. Если хотите, он – идеальный Черт, да еще и вовремя появившийся. Какая разница – где, в какой стране, у какого народа? Важно было – когда. Имя его по праву будет всегда стоять рядом с именем его господина, ибо он создал совершенный инструмент для выполнения идей мастера: коммунистическую партию, партию "нового типа". Эти исполнители исторической неизбежности, спаянные коллективной волей существа будущего бесклассового общества, раскрепощенные "осознанием необходимости" и классовой моралью, оказались действительно способными изменить историю Словом. Они создали мир, где Слово стало Действием, Свобода – Рабством, Мир – Войной, а Незнание – Силой, Они создали реальный социализм, распространив его на полмира.

"Как же это им удалось?" — удивляемся мы. "Ведь их всего горстка. Ну, что, в самом деле, могут сделать 40 тысяч в многомиллионной стране?" И верно – для выборов их мало. Но они и не пытаются выиграть на выборах – ведь это партия "нового типа", партия профессиональных революционеров, а точнее говоря – армия. И скажите теперь: много это или мало иметь 40- тысячную подпольную армию на вашей территории в момент войны ли, кризиса ли, а то и самых заурядных общественных конфликтов? Какая же страна от таких конфликтов и кризисов гарантирована? Где, в какой благословенной стране, не найдется меньшинства, этнического или, социального, считающего себя "угнетенным", а стало быть, жаждущего "всеобщего равенства? В каком таком, наконец, заповедном краю молодежь не чувствует себя отверженной и не стремится переделать мир своих отцов? А коли убедить их, что им "нечего терять кроме своих цепей" – вот вам и армия, которая уж непременно сделает из конфликта – кризис, а из кризиса – катастрофу.

В "нормальном" обществе просто нет силы, эквивалентной по размеру, организованности, а главное – по способности вести политическую борьбу всеми доступными средствами. Фанатичные, как сектанты, неразборчивые в средствах, как мафиози, дисциплинированные, как солдаты, объединенные идеологией, которая одновременно и религия, и стратегия – кто же может им противостоять в современном обществе, где власть слаба, и каждый занят своими узкими интересами? Армия? Полиция? Но ни та, ни другая политической борьбой заниматься не могут, а будучи грубыми инструментами государственной власти, способны лишь антагонизировать общественное мнение. В результате власти окажутся в изоляции, симпатии общества будут на стороне "угнетенных", а страна – на гране гражданской войны, которую армия сможет выиграть только превзойдя в жестокости своих оппонентов.

В самом деле, гражданская война оттого и "гражданская", что воюющие стороны терроризируют, в основном, гражданское население. И тем, и другим нужна информация о противнике, нужно снабжение и пополнение. Задача же состоит в том, чтобы лишить противника такой базы, иначе конфликт бесконечен. Словом, каковы бы не были народные симпатии вначале, кончается неизбежно тем, что обе стороны становятся неразличимы в глазах населения, а побеждает тот, кто эффективнее организует террор.

Но если такая перспектива явно не воодушевляет, то альтернативное (и более распространенное)решение гораздо опаснее, ибо выглядит более мирным. Внешне оно вроде бы даже логично:политическую проблему как бы, и решать надо политически. Нужно, говорят нам, устранить причины, порождающие эту опасность – нужно уничтожить социальное неравенство, удовлетворить всех недовольных и "угнетенных" и, таким образом, выбить почву из-под ног "профессиональных революционеров". Очаровательно, не правда ли? Давайте добровольно создадим социализм, чтобы нам его не навязали силой. Давайте устраним всякую разницу между имущими и неимущими, работающими и не работающими, талантливыми и недоразвитыми, ленивыми и работящими, опытными и неопытными, молодыми и старыми, мужчинами и женщинами, давайте решим все противоречия и социальные проблемы, и тогда, конечно, никакой коммунизм нам уже будет не страшен. В общем, как говаривала мая бабушка: "Брось, а то уронишь".

В том-то и состояла гениальность изобретения "партии нового типа", что стоит ей лишь появиться, как она уже победила по крайней мере наполовину: общество оказывается вынужденным принять либо ее цели, либо методы, либо Слово, либо Дело. Но если избравших последнее история осудила, избравшие первое – не забудем кто пишет историю – все еще в почете, а то и при власти.

Между тем, именно они способствовали распространению социализма по всему миру более, чем кто-либо еще, сделав утопические идеи респектабельными, приемлемыми для "умеренных", в то время как противники социализма из умеренных превратились в "экстремистов". Сами идеи от этого, разумеется, бредовыми быть не перестали, но, насаждаемые "властителями дум" и в прессе, и в школе, они сделались моральной нормой, спорить с которой можно только рискуя быть подвергнутым остракизму. Социализм, таким образом, победил терминологически, навязав свои понятия, свои дефиниции добра и зла, коррумпировав язык и сделав общественную дискуссию бессмысленной: коли "капитализм", "прибыль", "конкуренция", "неравенство" и "эксплуатация" суть проявления всемирного зла, а "социализм", "равенство", "коллективизм" суть абсолютное благо, то и спорить не о чем. Только моральные уроды могут не желать социализма.

Как и следовало ожидать, эта диктатура Слова началом бытия провозгласила Деяние, объявив род человеческий невменяемым, за свои поступки не ответственным. Не преступник оказывался виновен в своем преступлении, а общество его "породившее". Грабитель оказался жертвой неравенства, насильник – продуктом угнетения, а общество – всем должно и за все в ответе. В идеале, государство, наверное, должно было бы превратиться в этакую огромную богадельню, состоящую из убогих и "угнетенных" с одной стороны, и тех, кто им прислуживает – с другой. Нечто вроде всемирной психиатрической больницы, где психи захватили управление.

Нужно ли говорить, что такой поворот ни только не выбил почву из-под ног "профессиональных революционеров", а наоборот создал для них условия столь же благоприятные, как питательная среда для бактерий. Вместо того, чтобы оставаться группой фанатиков-заговорщиков, они вдруг оказывались просто наиболее последовательными сторонниками общепризнанных идей. Их влияние только выросло, а экономика многих стран оказалась подорванной этим социальным подкупом, порождая новые кризисы. Эрозия власти зашла так далеко, что в некоторых странах профсоюзы, руководимые коммунистами, просто диктовали свою волю обществу, как если бы они были законно избранным правительством, и никому это уже не казалось странным.

Все это, заметим, достигнуто было благодаря интеллектуальному террору, за счет власти Слова. Каково же досталось тем странам, где "партия нового типа" таки пришла к власти! Террор, развязанный ими был уже вполне реальным и неслыханно кровавым. Впрочем, дело даже не в масштабе –этого не отрицают теперь и сами коммунисты, да и кого в нашем веке удивишь потоками крови? – а в его социальной планомерности. Слово и здесь играло руководящую роль, используя инструмент террора для переустройства общества. Истреблялись целые сословия, группы, или, по крайней мере, психологические типы людей, В отличие от других известных нам примеров террора, он не был просто способом запугать или сломить сопротивление врага, а, в полном соответствии с доктриной, необратимо менял социальную композицию общества.

Пожалуй, назвать все это террором было бы непростительным упрощением – слишком по- человечески, обыденно звучит это слово, вызывая в памяти образ садиста-сержанта, измывающегося над новобранцами, или чересчур свирепого учителя с розгами в руках. Элементы террора можно найти в любом обществе: к нему прибегают со страху, для самоутверждения, для ощущения полноты власти. Ни то, ни другое, ни третье, в общем-то, но было мотивом комиссаров, да и убивали они, как правило, не своими руками, а руками "угнетенных", жаждущих социальной справедливости, В том-то и была задача, чтобы, подстрекнув менее имущих к истреблению более имущих и к дележу доставшейся таким образом добычи, повязать их кровавой порукой на веки вечные, А там, связанные коллективным преступлением, они уже никуда не денутся. Раз утвердившись, верховная власть Слова уже останется незыблемо в руках "партии нового типа": она будет решать, кто же очередной "враг народа", подлежащий уничтожению во имя справедливости. Так, сперва крестьяне уничтожат помещиков, потом крестьяне noбеднее уничтожат крестьян noбогаче, затем и вообще крестьяне будут врагами, как носители частнособственнической идеи. И так далее, до состояния абсолютного равенства.

В конечном итоге, цель партии не столько в том, чтобы уничтожить "врагов", которых она же сама и создает, сколько в том, чтобы изменить мышление народа, навязав ему свои ценности. Соответственно, вся эта бойня сопровождается массированной пропагандой, прежде всего пропагандой ненависти как высшей добродетели, Мальчишка, донесший на своего отца –"врага народа", делается героем, примером для подражания среди молодежи, втянутой в работу специально созданных молодежных политических организаций. Так революционная ненависть проникает в семью: родители не могут больше доверять детям, а дети – родителям, и все старшее поколение, жившее при "старом порядке" оказывается под подозрением. Любые общечеловеческие ценности подлежат уничтожению, замене ценностями непримиримой ненависти. Мир делится на "старое" и "новое", на "они" и "мы": "старое" должно быть разрушено, а "мы" должны победить любой ценой. Нейтральности не существует: "кто не с нами, тот против нас".

Что и говорить: коммунисты – мастера пропаганды. А захвативши в свои руки все средства информации да уничтоживши оппозицию, не так и трудно манипулировать обезглавленным народом, истребляя в человеке все человеческое. Секрет их успеха, однако, в том, что пропаганда комбинируется у них с террором и организацией. Человеку не просто говорят что – хорошо, а что – плохо, что – правда, а что – неправда: он еще оказывается втянут в деятельность бесчисленных организаций, созданных под руководством партии в квартале, районе, на работе, по месту учебы или отдыха. Все оказываются "охвачены", всегда и везде – на виду, неизбежно – члены коллектива, бесконечно малая часть целого, опутанная бессчетными нитями зависимостей. Идти не в ногу – это не просто быть одному против всех, врагом и изгоем, лишенным возможности когда-либо применить свои способности, заниматься любимым делом, иметь нормальные человеческие отношения (что, как мы знаем, достаточно тяжело само по себе) но это еще и наступать на ноги соседям, причинять горе в общем-то хорошим людям. "Коллектив", семья, друзья – все они делаются заложниками. Общество реорганизуется таким образом, что любые человеческие качества, будь то эгоизм или благородство, корысть или бескорыстие,трусость или героизм, – в одинаковой степени поставлены на службу партии. Всяк вовлечен в преступление, если и не прямым участием в расправах, то хотя бы в их публичное одобрение. "Какая разница?" - думает человек, голосующий на собрании за "смерть врагам", или шествующий в колонне демонстрантов, требующих того же. "Если не я, то другой. Ничего не изменится, если я откажусь кроме одного: завтра не станет и меня." Вот он и переступил черту, отделяющую современника от соучастника. Человек исчезает, остается коллективная безответственность осознавших необходимость.

Нет, тут не просто террор, тут что-то другое, некая социальная инженерия, которую, как ни крутись, точнее всего определяют выражения типа "классовая борьба" или "социалистическая революция". В том-то и загвоздка, что язык марксизма непереводим на общечеловеческий, а попытка объяснить их действия, оперируя общедоступными понятиями неизбежно приводит к потере самой сути. Оттого-то и трудно объяснить эту суть человеку никогда ее не испытавшему. Это не просто иная цивилизация, это иная галактика, антимир, где сначала возник язык, а потом жизнь, сначала – понятия, а потом – явления.

В самом деле, не было еще на земле такой цивилизации, где нужно переписывать заново историю, чтобы изменить настоящее, а решения сегодняшних проблем искались бы в философской доктрине минувшего столетия. Это Зазеркалье: с детьми там обращаются как со взрослыми, а со взрослыми – как с детьми, и хоть все расписано на пять лет вперед, однако, никогда не знаешь, что будет завтра. И не удивительно: ведь этот антимир "строился" вполне сознательно как антитеза всему доселе известному. Хорошо ли, дурно ли было "старое", его полагалось сломать и создать "новое", основанное на принципиально иной идее, служащее принципиально иным целям. После десятилетии такого "строительства" нет и не монет быть общественной структуры, институции, аспекта жизни или явления, эту идею не воплотивших. Конечно же результат получился бредовый, соответственно бредовости идеи: убогое, нищее государство с деградировавшим населением, которое, тем не менее, держит в страхе весь мир, которое запускает межпланетные корабли на Марс, но так и не научилось выпускать бритвенных лезвий; государство, где, собственно говоря, нет правительства, а есть власть, нет экономики, а есть политэкономия, нет культуры, зато есть Министерство Культуры, обязанное культуру искоренять. Поэты и артисты там стали бюрократами, а бюрократы – артистами и поэтами, и каждый взрослый человек должен раз в неделю учиться марксистской премудрости, в то время как власти определяют какую музыку можно слушать на досуге. Человеческий мозг просто не в силах придумать такого абсурда, который там бы уже не осуществился. Но попробуйте изменить хоть что-либо в этом царстве социалистического сюрреализма, не изменив основополагающую идею – и вы убедитесь, что это так же бесполезно, как обрубать хвосты крысам в надежде вывести бесхвостое потомство. Идеология – своего рода генетический код стран победившего социализма: не изменив ее, никак нельзя произвести необратимых изменений.

Разумеется, это не означает, что система совсем неизменяема: напротив, она изменяется достаточно часто, а иногда и довольно радикально. Однако такие изменения происходят не по чьей-то доброй воле, но всегда как результат глубокого кризиса, ставящего под угрозу само существование системы. То есть, по выражению Ленина, когда дуло револьвера приставлено к виску и выбор однозначен: или погибнуть, или найти идеологический компромисс с реальностью. Таким образом, и кризис, чем бы он ни был вызван, всегда кризис идеологии. А как еще может быть в мире, где все подчинено единственной Партии, которая управляется посредством Слова?

Конечно, постороннему все это понять трудно. Забавно наблюдать, как внешний мир десятилетиями пытается "улучшить отношения" путем дипломатии и обезопасить себя письменными соглашениями. Невдомек им, что это так же нелепо, как пытаться уговорить яблоко стать грушей, или сделать из злокачественной опухоли доброкачественную посредством международных договоров. Не понять им, что идеология – не вера: она заключена не в умах людей, а в общественных структурах и государственном устройстве. Вера была нужна вначале, когда тысяченогое чудище только еще принималось разрушать "весь мир насилья" и строить свой "новый мир". По уже и тогда еле завуалированное обещание безграничной власти играло отнюдь не последнюю роль, ибо сказано им было, что в новом мире "кто был ничем, тот станет всем". В таком контексте вряд ли следует говорить о вере, а скорее о соблазне.

И правда, вера – дело глубоко личное, ее не надо демонстрировать на площадях соседям и сослуживцам. О ней не кричат в микрофоны, не пишут в газеты. В те же самые годы она жила в серых, бесконечных очередях, тянувшихся спозаранку к тюремному окошку. Она мытарилась по этапам и пухла с голоду в лагерях, ютилась по избам и теплилась в чьей-то запретной лампадке. То была вера. А там, в окровавленном флагами, исхлестанном транспарантами мире царил совсем иной зверь – "энтузиазм масс" – род массового психоза. Там каждый старался быть похожим на плакатные изображения рабочих и крестьян, юношей и девушек, беззаветно устремленных в будущее. Там воздух дрожал от оптимизма, и даже оставшись наедине продолжал человек крутить в мозгу революционные песни. Иди, гадай теперь – страх ли, совесть ли старались они заглушить этими маршами, от стыда или от ответственности прятались они в толпе, но только не вера это была, а страстное желание поверить даже самой грубой пропаганде. Инстинкт ли самосохранения, лукавый ли голос самооправдания нашептывал: "Верь как все – и будет тебе легче. Круши "старое", строй "новое" наравне со всеми – и не ошибешься. Ни Черт тебя тогда не съест, ни Комиссары не расстреляют. ВЕДЬ НЕ МОГУТ ЖЕ ПОКАРАТЬ ВСЕХ!"

И чем более свирепел террор, чем больше расстреливали их комиссары, тем более они "верили",вжимаясь в толпу еще плотнее, до полной неразличимости лиц. Тем яростнее клеймили они очередных "врагов народа", вчерашних своих сотоварищей. А чем назойливее был голос совести, тем свирепее террор и неудержимей стремление поскорее уничтожить весь старый мир в огне мировой революции, чтобы никаких "других" уже но осталось служить живым укором.

Что же им еще и оставалось, кроме как верить, что это месиво оправдано исторической неизбежностью, будущим всеобщим счастьем? Ведь тут и выхода нет: или ты убийца, или благодетель человечества. Или победишь – или повесишься.

Конечно, для полноты веры нужно еще и нечто позитивное, ощутимое, "объективное". Попросту говоря – чудо. Что ж, пожалуйста - Партия на чудеса не скупилась: перекрывались плотинами могучие реки, вставали заводы-гиганты, вырастали в тайге города. Словно в сказке, по волшебному Слову Партии, пустыни превращались в сады, покорялась Арктика и даже преступники превращались в честных тружеников. Все оказывалось достижимо, коли сообща, в едином порыве под руководством Партии. Чем не чудо? Но вот иссяк террор, поутихли страсти, схлынул "энтузиазм масс" будто пьяный угар поутру, и на месте сверкающего нового мира вдруг оказалась искореженная земля да гнилые болота. Ни садов, ни городов – одни слова. Точно в сказке, где драгоценности, подаренные Чертом, всегда при дневном свете оказываются комком грязи.

Что же осталось? Осталась кастрированная страна с извращенным социальным устройством, в которой напрочь истреблен тип человека, способного работать. Остался страх, сидящий уже не в костях, а в генах. Осталась структура власти и репрессивный аппарат, вездесущая пропаганда и организационная "охваченность" населения, и все это, как оттиск печати на сургуче, сохраняет точные очертания идеологии, ставшей к тому же единственной профессией миллионов людей. Какая разница, во что они верят? Их власть, привилегии, а то и жизнь зависят теперь от торжества идеологии. И никакими договорами не заставишь их от нее отказаться.

Остались, наконец, искалеченные души целых народов, разрушивших свою культуру, истребивших традиции, осквернивших святыни. Быть может, это и есть самое непоправимое, ибо убить в себе человека легко, а возродить почти невозможно. Теперь никто и не оспаривает, что совершено было чудовищное преступление, но – кем? Кто виноват? Как так получилось, что никто не заметил этого раньше? И не найдете вы виновных. Одни твердят, что не знали, другие – что боялись, иные – что верили. Да разве это возможно "не заметить", когда арестовывают соседей и сослуживцев, когда требуется публично одобрить их уничтожение? Разве можно со страху делить их достояние и занимать их место? Во что же можно верить, видя умирающих от голода женщин и детей, чудом добравшихся до городов из умерщвляемой деревни? А ведь проходили мимо, отворачиваясь, не подавши куска хлеба. И шли дальше рисовать плакаты, сочинять революционные марши, строить заводы-гиганты. У каждого было свое место на этом конвейере, своя не слишком ответственная операция.

Все это так, и ничто не может умалить их вины. Но ведь и внешний мир, где вроде бы террор не свирепствовал, тоже ничего "не заметил", хотя информации было более, чем достаточно. Что бы ни пытались теперь, задним числом, доказать тогдашние властители дум и их современные последователи, они не только не хотели знать правды, отрицая очевидное как вражескую клевету, но и оправдывали происходящее как "агонию старого мира", как кровь и муки, неизбежные при рождении "нового". То есть вся гамма, от "не знали" до "верили", до террора и страха, страха перед знанием, которое может подорвать веру и интеллектуального террора в отношении еретиков, существовала и там, где ни комиссары с маузерами, ни ГУЛАГи не были неизбежной альтернативой соучастия. В отличие от тех, кто не спал по ночам, поминутно ожидая стука и дверь, этим-то ничто не грозило, кроме потери престижа властителей дум и спасителей человечества. Попросту сказать, их власти. Ну, а ради власти чужих трупов не жалко.

Что же случилось с людьми в эти десятилетия? Откуда такое озверение, такая бессовестность, будто и не было тысячелетий цивилизации, отвергнувшей человеческие жертвоприношения? Ведь есть же в человеке нечто, обычно удерживающее его от убийства, грабежа, предательства, наконец, заставляющее прийти на помощь другому иногда даже с риском для собственной жизни. Не одним же только страхом наказания или позора поддерживался на земле порядок многие века. И не впервые возникла у людей способность не видеть факты, подрывающие удобную веру, но к такой глобальной катастрофе эта способность тоже еще не приводила. Куда же девалась не менее свойственная людям способность сомневаться, преодолевать страх, смотреть фактам в глаза? И правда, точно опустилась на землю тьма в полдень, сделав их всех анонимно- безответственными.

Так что же все-таки произошло с человеком? А его отменили, сделав продуктом общества и, стало быть, за свои поступки не отвечающим не перед кем, кроме своего "класса" или коллектива. Более того, отменили и общество, сделав его продуктом истории, а историю – продуктом классовой борьбы, неизбежно ведущей к уничтожению одним классом всех прочих. Ну, кто же станет противоборствовать исторической неизбежности? Зачем же преодолевать страх и мучиться сомнениями, если от тебя ничего не зависит, а происходящее, возможно, есть проявление исторической справедливости? Коли равенство – высшее благо, нехорошо быть лучше других.

Так идеология, провозгласившая Деяние началом бытия, делает человека игрушкой обстоятельств, лишенным свободы воли, инструментом разрушения, но отнюдь не созидания. Вопреки доктрине, получаемый "продукт" так же далек от "нового человека", как создаваемое общество – от земного рая. И то, и другое – просто деградация. Несчастна страна, где честность воспринимается в лучшем случае как героизм, в худшем – как психическое заболевание: там даже земля родить не будет. Несчастен народ, потерявший чувство достоинства: он обречен на вымирание. Это уже не люди, это Лемуры. Они уже не станут людьми, разве что их внуки.

В том и трагедия, что социалистический эксперимент необратим и никому, в конечном итоге, выгоды не приносит. Идея эта отнюдь не народная, тем более не "пролетарская". Это идея интеллигентского сословия, их мечта о "разумном" обществе, т. е. обществе, организованном и управляемом по их Слову, верховными жрецами которого им надлежит оказаться. Это их рационализация своего стремления к власти, воплотившая под видом рецептов всеобщего счастья их собственные свойства и предрассудки, от веры в воспитание до презрения к собственности. Если угодно, это их жажда бессмертия и поиск смерти. Но и осуществить свою идею они не могут без помощи черни, не пробудив в народе самых темных инстинктов, жертвой которых они неизбежно становятся.

Идея же продолжает жить своей самостоятельной жизнью, словно в дурном научно- фантастическом романе, продолжает порабощать людей и омерщвлять землю, неумолимо попирая одну страну за другой. И сколько бы ни пытались мы отмахнуться от этого монстра, сколько бы ни тщились отгородиться частоколом штыков или подольститься подачками, он не исчезнет ибо этот монстр размножается словами, а питается людьми. Напрасно ломаем мы голову, пытаясь найти причины на Востоке или на Западе, в мистике народных традиций или в злом умысле исполнителей. Приглядитесь внимательней, а еще лучше – всмотритесь в себя, и вы увидите и Черта и Фауста, шествующих рука об руку, вечно спорящих, вечно бранящих друг друга, но все же никогда не расстающихся, ибо один всегда знает – что, а другой – как. Один – высокомерие разума, другой – коварство инстинкта. И никакой земной суд их никогда не рассудит, а мы не найдем виновного, поскольку один из них полон благих намерений, другой же не ведает, что творит.

Нет, им не суждено переделать весь мир по своему Слову, ибо оно оказалось неисполнимым доколе человек осознает свою свободу. Но они подошли на сей раз опасно близко к своей цели, многих убедив в неизбежности своей власти. Они ведь всегда – меньшее из двух зол, а мы всегда чертовски рассудительны, забывая, что путь к великим преступлениям слагается из малых компромиссов.

Кончается их эпоха, исчезают потихоньку свидетели этой драмы, забываются когда-то знаменитые имена, события, даты. Новые поколения уже и понятия не имеют в чем было дело, да и не шибко интересуются. Какие-то слова типа "класса" или "капитализма" еще долго, наверное, останутся в употреблении, но вряд ли кто будет знать их происхождение или первоначальный смысл. Потомки наши, вероятно, с изумлением будут взирать на коробкообразные здания нашей эпохи с одинаковыми квартирками и окошками, недоумевая для кого все это строилось. Но пока еще не перевернута последняя страница, торопятся властители дум увековечить в истории свою версию эры социализма, в коей не было бы даже намека на вину их сословия. Пишут том за томом, назойливо повторяя, как само собой разумеющееся, всю эту чушь про татарские нашествия, свирепых царей и равнинный характер страны, надеясь взять если не качеством, то хоть количеством. Глядишь, не мытьем так катаньем удастся сохранить этот миф о хорошем Слове и плохом Деле, и будут его повторять многие века безразличные наши потомки. Удивляться ли нам их усердию, их заботе о месте в истории? Разве их удержишь? Ведь они полмира кровью залили, лишь бы в историю попасть. Да черт с ней, с историей. Не с нашим слабым голосом пытаться перекричать дружный хор маститых профессоров. Но пока не кончилась эта эпоха, и еще неизвестно сколько бед она принесет перед кончиной, не худо бы помнить, что же происходило в те осенние дни в туманном Питере, когда, по выражению Ленина, идея, овладевшая массами становилась материальной силой.

"We sallied out into the town. Just at the door of the station stood two soldiers with their rifles and bayonets fixed. They were surrounded by about a hundred business men, Government officials and students, who attacked them with passionate argument and epithet. The soldiers were uncomfortable and hurt, like children unjustly scolded .

A tall young man with a supercilious expression, dressed in the uniform of a student, was leading the attack.

"You realise, I presume," he said insolently, "that by taking up arms against your brothers you are making yourselves the tools of murderers and traitors?"

"Now, brother," answered the soldier earnestly, "you don't understand. There are two classes, don't you see, the proletariat and the bourgeoisie. We – "

"Oh, I know that silly talk!" Broke in the student rudely. "A bunch of ignorant peasants like you hear somebody bawling a few catch-words. You don't understand what they mean. You just echo them like a lot of parrots." The crowd laughed. "I am a Marxist student. And I tell you that this isn't Socialism you are fighting for. It's just plain pro-German anarchy!"

"Oh, yes, I know," answered the soldier, with sweat dripping from his brow. "You are an educated man, that is easy to see, and I am only a simple man. But it seems to me – "

"I suppose," interrupted the other contemptuously, "that you believe Lenin is a real friend of the proletariat?"

"Yes, I do," answered the soldier, suffering.

"Well, my friend, do you know that Lenin was sent through Germany in a closed car? Do you know that Lenin took money from the Germans?"

"Well, I don't know much about that," answered the soldier stubbornly "but it seems to me that what he says is what I want to hear, and all the simple men like me. Now there are two clashes, the bourgeoisie and the proletariat – "

"You are fool! Why, my friend, I spent two years in Schlusselburg for revolutionary activity, when you were still shooting down revolutionists and singing, 'God Gave the Tsar!' My name is Vasili Georgievich Panyn. Didn't you ever hear of me?"

"I am sorry to say I never did," answered the soldier with humility. "But then, I am not an educated man. You are probably a great hero."

"I am," said the student with conviction. "And I am opposed to the Bolsheviks, who are destroying our Russia, our free Revolution. Now, how do you account for that?"

The soldier scratched his head. "I can't account for it at all," he said grimacing with the pain of his intellectual processes. "To me it seems perfectly simple – but then, I'm not well educated. It seems like there are only two classes, the proletariat and the bourgeoisie – "

"There you go again with your silly formula!" cried the student.

"– only two classes," went on the soldier, doggedly. "And whoever isn't on one side is on the other..."

(John Reed. "Ten Days that Shook the World" , Progress Publishers, Moscow 1987, pp. 159-160)

Read this in English

SOVIET HISTORY LESSONS

О "русских" сказках

"Запад дал миллиарды Горбачеву, и сейчас из них невозможно найти ни одного доллара". Интервью Владимира Буковского газете The Financial Times, 1993 г.

"Мир как политическое оружие". Владимир Буковский о связях компартии СССР и движением за мир в США и Западной Европе.

"Звон множился в гранях росы, тонул в тумане и вызывал умиление в сердцах православных". Рассказ Владимира Буковского, опубликованный 1967 году в журнале "Грани".

"А тебя потопят в анекдотах,
Как свое гражданство в фарисействе."
Вадим Делоне Владимиру Буковскому.

"До тех пор, пока существует символ, народ не побеждён. Пуля в спину -- не решение, потому что символы бессмертны". Владимир Буковский об Армандо Вальядаресе.

"В Вас я нашёл человека, который является и русским, и, одновременно, европейцем". Збигнев Буяк в переписке с Владимиром Буковским.

"Пацифисты против мира". Владимир Буковский о "борьбе за мир" как о мощном оружии в руках коммунистов.

"Мир готов уступить во всем, лишь бы мировой бандит наконец насытился и угомонился". Вступление Владимира Буковского к книге гроссмейстера Виктора Корчного.

Предостережение Гёте

Новый Фауст

alissa@soviethistorylessons.com

SOVIET HISTORY LESSONS

О "русских" сказках

"Запад дал миллиарды Горбачеву, и сейчас из них невозможно найти ни одного доллара". Интервью Владимира Буковского газете The Financial Times, 1993 г.

"Мир как политическое оружие". Владимир Буковский о связях компартии СССР и движением за мир в США и Западной Европе.

"Звон множился в гранях росы, тонул в тумане и вызывал умиление в сердцах православных". Рассказ Владимира Буковского, опубликованный 1967 году в журнале "Грани".

"А тебя потопят в анекдотах, Как свое гражданство в фарисействе." Вадим Делоне Владимиру Буковскому.

"До тех пор, пока существует символ, народ не побеждён. Пуля в спину -- не решение, потому что символы бессмертны". Владимир Буковский об Армандо Вальядаресе.

"В Вас я нашёл человека, который является и русским, и, одновременно, европейцем". Збигнев Буяк в переписке с Владимиром Буковским.

"Пацифисты против мира". Владимир Буковский о "борьбе за мир" как о мощном оружии в руках коммунистов.

"Мир готов уступить во всем, лишь бы мировой бандит наконец насытился и угомонился". Вступление Владимира Буковского к книге гроссмейстера Виктора Корчного.

Предостережение Гёте

Новый Фауст

"А тебя потопят в анекдотах,
Как свое гражданство в фарисействе."
Вадим Делоне Владимиру Буковскому.