Bukovsky John R. Coyne Jr. Interview | Soviet History Lessons

John R. Coyne Jr. talks to

Vladimir Bukovsky

in the April 1, 1977

issue of National Review

(select passages).

Джон Р. Койн беседует с Владимиром Буковским
Журнал National Review,
1 апреля 1977 года.
(Избранные отрывки).

Toward the end of our conversation, Vladimir Bukovsky was asked if he thought NBC should be televising the 1980 Olympics in Moscow.

“Why not?” he answered. In fact, he might just enter the Games himself by proxy. “When I was in Holland not too long ago,” he explained, “a woman who had been sympathetic to me for many, many years presented me with a jumping horse. The horse had the same name that I have — Vladimir Bukovsky — because it was born on the date of my last trial. I intend to send this jumping horse to Moscow’s Olympic Games in my place. What I’d like to know is whether they will allow this horse bearing my name to enter the Soviet Union. For me, this is a Trojan Horse.”

Bukovsky is not the man we came prepared for. Solzhenitsyn is the archetypal exile from Nikolai Nekrasov’s Mother Russia, where it is always the nineteenth century — a brooding, prophetic, larger-than-life figure, the ghost of conscience past come to call a frivolous people to judgment. Solzhenitsyn is a formidable man, and this may well be a basic reason, albeit an unconscious one, why Ford and Kissinger refused to receive him — he frightened them.

But on the surface, Bukovsky is altogether different. Barely two months out of Vladimir Prison, one of Russia’s most infamous; he has lost his concentration-camp pallor and begun to fill out. He is compact, of middle height, and with his hand-knit sweater and short haircut could pass for an American college student, perhaps a member of the lightweight crew. He is a young 34, articulate and sure of himself, the only signs of self-consciousness surfacing when he briefly touches his prison-cut hair, now growing out. As he talks he smokes filter-tipped cigarettes constantly, and the way he holds and inhales them suggests that an unlimited supply of tobacco is still one of life’s great luxuries.

Bukovsky is an engaging man, easy to talk to, not at all formidable, except for those moments when, formulating an answer to a clumsily phrased question, his eyes go hard and he is suddenly twenty years older, as if he were looking inward at scenes that most Americans simply can’t imagine. And at such moments the interviewer suddenly realizes that no matter how fluently and spontaneously the conversation flows on the surface, just beneath there is an experiential chasm that cannot be spanned. No native-born American knows what it is like to spend nearly all his adult life in prisons, lunatic asylums, and labor camps as a political prisoner. None of us has been drugged, tortured, fed on bits of rotten fish, and forced to watch our friends die slowly, their only crime having been the desire to express dissenting political views openly and freely. And few among us can understand what it must do to the spirit to know that the political gestures you make, your sacrifice and punishment, will probably do nothing to alter the policies of the totalitarians bent on breaking you. Now can you, under such conditions, with no hope in sight, sustain yourself? And how can you suddenly emerge from those depths, your spirit not only intact but strengthened, joking and wisecracking as if life has never been anything but great fun?

Most of us, if we stretch our imaginations to the fullest, can guess. But Vladimir Bukovsky knows, for such things have formed the substance of his life.

Bukovsky’s refusal to fit into the mold shaped for him by the Soviet state began in high school, from which he was expelled for publishing a satirical journal. Because he was a good student, he was later admitted to Moscow University, but was again expelled, for helping to put out another journal and participating in poetry readings. In 1963 he was arrested for the first time for distributing copies of The New Class, a crime roughly equivalent to passing out Conscience of a Conservative on the Berkeley campus, and was shipped off to a prison — mental asylum in Leningrad where he spent 15 months, a period to which he refers as “15 months of hell” In 1965 he helped organize a peaceful Moscow human-rights demonstration, calling, among other things, for adherence to the Soviet Constitution, for which be was returned to the asylum for another half-year. In 1970 he compiled case histories of eight political prisoners confined in mental institutions and sent them out to the West, providing the first hard proof that the Soviet regime routinely uses psychiatric treatment to break political dissenters. For this, Bukovsky was arrested and sentenced to seven years in prison, five years in a hard-labor concentration camp, and live years of internal exile. It was the first part of this sentence that Bukovsky was serving when the KGB whisked him out of Vladimir Prison and put him on a jet to Zurich, still handcuffed, to be traded for Chilean Communist Party chief Luis Corvalan. Thus, Bukovsky gained a sudden freedom he did not expect, and the Soviet regime for the first time tacitly admitted that it does in fact keep political prisoners.

If you listen to Radio Moscow’s English-language transmissions in the evening, as I frequently do, you’ll hear Bukovsky mentioned in nearly every half-hour segment, usually as “a common criminal” or a “terrorist.” In the Sixties, says Bukovsky, they variously referred to him as a schismatic, a reject, or a lunatic. In the early 1970s he was promoted to “a paid agent of Western imperialism.” In 1976, when, through the offices of organizations like Amnesty International, the plight of Bukovsky and others like him was broadcast throughout the world, the Soviet First Deputy Minister of Justice wrote, as Bukovsky puts it, “a most lengthy article about me which took a whole page in a Soviet newspaper. In it he accused me of committing all those acts which even the courts had not dared charge me with.

“Ever since that they’ve done nothing but increase the charges against me. Now that I’m in the West, and traveling from country to country, I find that in each one the Soviet embassy has a press release on me ready when I arrive. And each time they accuse me of graver sins. While I was in England, for instance, they accused me, for all intents and purposes, of being a spy. And here in America, they are accusing me of having helped the criminals in the Soviet Union — the gangsters. So, as you see, their appreciation of me keeps growing.”

So it does. But the Soviet spokesmen, as is their wont, never back up their accusations with specifics, for the simple reason that they can’t. The official charges against Bukovsky are well known, a matter of record, and each of those charges is purely political. Were similar charges leveled at an American political dissenter, the worst punishment he could conceivably face would be to appear on an endless round of TV talk shows. There is, in certain circles here, a tendency — no doubt a vestigial leftist reflex from the days when we forgave the Russians everything from the Great Terror to the pact with Hitler — to equate the situation of the Russian dissidents with that of American protestors like Angela Davis.

But that, of course, is pure moonshine. Angela Davis is free to race about the country calling for the downfall of the government and complaining to anyone who is willing to listen about the abridgement of her freedom to speak; at the most, she risks a sentence for something like inciting to riot, followed by fast hail. But Bukovsky and Sakharov and Aleksandr Ginzburg faced imprisonment in concentration camps and asylums, where no one in power would strenuously object if they chose to die. Bukovsky points out that Ginzburg, who was recently hauled off to prison for political offenses, suffers from both acute ulcers and acute TB. It is not unlikely that he will die before his release. And that, in short, is the difference between a Bukovsky and a Davis; and anyone who attempts to draw parallels between them might as well also compare the plight of the Chicago Seven to that of Jews in Hitler’s Germany.

Bukovsky and his fellows are laying nothing less than their lives on the line, and, as their willingness to suffer for their beliefs without hope of support attests, they are doing it for no ulterior or self-serving motives. Bukovsky is not a defector. He is an exile who did not ask or expect to be exiled. But now that he is forced to live outside his country, he does not intend to let up in his fight for human rights in the Soviet Union. He intends instead to build a Trojan Horse.

One way that the Soviet exiles carry on their fight is through the dissemination of information about repression within the Soviet Union and the nature of freedom outside its borders. This material takes different forms. There is the samizdat (self-published), which is copied and circulated within the Soviet Union, but also smuggled out, reproduced in magazine or book form, and smuggled back in as tamizdat. Tamizdat, which also refers to original émigré literature — a new book by Solzhenitsyn, for instance — is, according to Bukovsky, “distributed in the Soviet Union on the largest scale you can imagine.”

How large is that? No one knows for sure, but in 1970, Bukovsky and his friends attempted to find out just how many copies of the Chronicle of Current Events, a publication that documents instances of repression within the Soviet Union, were being distributed. “In spite of the fact that the network for distribution is extremely disjointed,” says Bukovsky, “we discovered, for instance, that in a small area such as Lithuania — in Lithuania alone — at least ten thousand copies were being distributed every month.”

There is also the tremendous black market for books, and for a magazine called Kontinent, which Bukovsky says is very highly prized. Kontinent, which for the past two and a half years has been published in Paris by Vladimir Maximov, a Russian exile, now appears in 11 languages and features the works of Eastern European writers, exiled Russians, and authors inside the Soviet Union who smuggle their works out.

Another important source of information, says Bukovsky, is the radio stations that beam Russian-language broadcasts into the Soviet Union, among them the Voice of America and, when it can be heard, Radio Liberty. Such stations, according to Bukovsky, are listened to by millions, a cross-section of Soviet society. “When I was in Vladimir Prison.” says Bukovsky, “the wardens listened to the radio and from time to time reported to us what they had heard on the Western broadcasts.”

Bukovsky believes, however, that these broadcasts are less effective than they could be, primarily because of the guidelines laid down by a detente-conscious State Department. “Time and time again in recent years, information that was important to us, as well as discussion and debates taking place here in the West, were silenced because of the diplomacy being practiced at the moment. I’ve been informed, for example, that on specific instructions from former Secretary of State Kissinger, radio stations such as the Voice of America and Radio Liberty were strictly forbidden to mention the names of those people who needed help, who were arrested, who should have been supported.

“A few days ago we were at the State Department. We spoke to one of the important personages there, who informed us that the Voice of America is forbidden by the State Department to provide any commentary whatsoever…Because of this lack of commentary, because of the lack of understanding of the Russian mentality — Russian psychology — these stations are working, at most, at 60 per cent capacity.”

Bukovsky offers a homely example. “Recently here in the West I tuned in the Voice of America and I heard that in America there is an acute shortage of water. Just that, with no explanation.” Now imagine, for a second, a Soviet citizen somewhere out in a remote village who sits there and listens to this type of broadcast, And as he listens, he thinks to himself — well, all right, so I don’t have any electricity, I don’t have much meat — in fact, hardly any meat at all — but at least I have a well with water.”

Radio Liberty is caught in the same bind: “I’ve become acquainted with the guidelines which apply to Radio Liberty, and the situation there is much graver than I suspected. Those guidelines remind me of instructions I’ve come to know, laid down by the Minister of Internal Affairs of the Soviet Union.” Such guidelines, says Bukovsky, often render the whole effort academic. “Take the guideline, for instance, under which all employees are forbidden to convey any information which could be remotely construed as an encouragement to escape from the Soviet Union.”

“How can you interpret such a guideline? Take, for example, the case of Vladimir Maximov, who now lives very successfully in Paris, where he publishes Kontinent. If you describe his life in Paris, then you cannot help but break the guideline, for just by describing it you are in effect encouraging other authors to defect from the Soviet Union.”

Bukovsky dismisses the notion that increased commentary might encourage armed uprisings, as some of the more cautious among us apparently believe. Such encouragement may or may not have been a factor in the attempted revolutions in the satellites in the Fifties and Sixties, although the role of radio broadcasts in those uprisings has been highly exaggerated. In fact, the case can be made that they have precisely the opposite effect. As Bukovsky points out, armed uprisings most often occur when a people sinks deeply into despair; when there seems no other way out. But commentaries from the West, if properly done, can demonstrate that a better way of life is possible and thus can force the leaders of the Soviet regime to make concessions. Neither Bukovsky nor any of his fellow dissidents favor armed uprising. Nor do they think that any groups within the Soviet Union or its satellites still believe — if in fact they ever did — that the West would come to their aid militarily. But they do favor straight talk about the differences between life here and in the Soviet Union. Those broadcasts, like the tamizdat, are Trojan Horses, daily breaching the walls built around the Soviet bloc. And their cargo is not soldiers, but ideas.

Bukovsky hastens to add that he does not intend to be hypercritical of our radio efforts. Although he strongly opposes the limitations put on commentary, he does believe that VOA and other stations, among them the BBC, do an excellent job of transmitting basic information. Like his fellow dissidents, however, he hasn’t a good word to say about detente. He believes, for instance, that Brezhnev’s speech in Prague in 1973, reported in the Boston Globe’ and National Review but ignored by much of the national media, succinctly summarizes the official Soviet view of detente.

We are achieving with detente what our predecessors have been unable to achieve using the mailed fist,” Brezhnev reportedly said. “We have been able to accomplish more in a short time with detente than was done for years pursuing a confrontation policy with NATO . . . Trust us, comrades, for by 1985, as a consequence of what we are now achieving with detente, we will have achieved most of our objectives in Western Europe. We will have consolidated our position. We will have improved our economy. And a decisive shift in the correlation of forces will be such that, come 1985, we will be able to extend our will wherever we need to.”

Says Bukovsky: “I was not at all surprised by Brezhnev’s statement. But what does surprise me is the fact that politicians in the West can’t seem to understand what he’s talking about. Western politicians simply don’t understand the psychology of Brezhnev, the psychology of the Soviet leaders. But you ask if Brezhnev meant what he said. You don’t have to ask me. Ask the smallest child in kindergarten in the Soviet Union, ask any collective farmer, ask any Soviet citizen if Brezhnev really meant it. Every last one of them will tell you, Yes, indeed, that is exactly what he meant.”

Bukovsky’s estimate of the effects of detente is identical to the one provided by James Burnham in the March l8 NR. Said Burnham: “The Soviet Union has received from the West, at minor cost, equipment, technology, and know-how that has greatly strengthened and upgraded the Soviet economy, filled critical Soviet deficiencies in agriculture and industry, and given the Soviet leadership increased flexibility in allocating resources.”

And what have we received in return? Little, as Burnham points out, beyond a wider market for such things as Pepsi Cola. The Soviet regime has not softened since detente began: it remains totalitarian. And detente, the dissidents add, provides it with the wherewithal to remain that way. The talk was once of the fat Communist. Stuff him with Western goods, the argument ran, and he would become sated, his appetite for armaments and expansion effectively dulled. But that Communist is fat now, and his appetite shows no sign of abating. That it ever would, of course, was a peculiarly American fantasy, growing out of a bizarre view of the world derived in part from our own odd intellectual blend of parlor Marxist notions about human nature and a bourgeois faith in the perfectibility of man. But the Communists behaved precisely like Communists. Today, we have suddenly come to realize that, if that fat Communist were lean and hungry, he might be turning furiously inward, striving to develop the wherewithal to make a batter life. But we have taken care of much of that for him, and thus he can concentrate on the matters dearest to his heart, such as arming himself, and suppressing dissidents.

The crucial moment, says Bukovsky, arrived at the end of the Sixties, when the leaders of the regime came to realize that if they were to keep up, they desperately needed to modernize their industry to automate and computerize. But this modernization, says Bukovsky, could not be carried out without “freedom of creativity,” which would make it possible to develop along the same lines as the West, and which would include allowing Soviet scientists to create their own systems of computerization and automation.

“In 1970, the question also arose of modernizing separate industries. Two points of view developed. One was that industry should be decentralized and liberalized — liberalization in that context meaning greater material incentives for the workers, greater opportunities for management to trade and sell their goods and perhaps to hire and fire people. But this point of view obviously did not suit the political leadership; the men who controlled the party machine, for it would mean loss of power.”

“So there developed an alternative solution to the problem. Instead of modernizing and liberalizing Soviet industry, why not buy all the necessary machinery and equipment from the West? And the West was very willing. The result? They agreed to a formula which turned out to represent the crudest possible interference in our internal affairs.”

“There is a myth,” Bukovsky continues, “perpetuated by many of your businessmen here in the West, that trade without preconditions is strictly a neutral instrument in the relationship between two countries.” But this, he insists, is simply not so. Such trade with a totalitarian country, in fact, may prove the most cruelly partisan of all. “Ultimately, the question boils down to this: Do you interfere on the side of the government of the Soviet Union, or do you interfere on the side of the Soviet people? “When I was being taken out of the Soviet Union. I had on handcuffs, and on those handcuffs was written, MADE IN USA. To a great extent this trade that is not conditional means precisely that — it means selling to our state handcuffs for our people.”

Handcuffs for the people — a powerful symbol for detente.

We also spoke of other, more hopeful, symbols, such as Carter’s letter to Sakharov. That letter is being criticized in various quarters for various reasons, some of them, understandably enough, partisan political reasons. It’s a fine idea in principle, the arguments seem to run, but diplomacy is a complex business, and pressures for such things as human rights should he exercised quietly, and only among leaders at the highest levels. Perhaps. But that means business as usual. That’s how it has been done for the past decade, and one result is that the Soviets remain as indifferent and repressive as ever. Carter’s gesture, however, has revived hope among dissidents that someone at the highest level does indeed sympathize with them. Carter’s letter is for the dissidents a symbol of hope, and for men who have sustained themselves without encouragement through years of indescribable suffering, such a symbol can be a powerful source of moral support. And on the practical level, there is good reason to believe that Carter’s letter, more than any other single factor, has prevented the regime from imprisoning Sakharov for what it calls his “slanders” against the state. Whether Sakharov’s immunity from arrest will continue is uncertain. The intensity of the attacks against him over Radio Moscow increases nightly.

Bukovsky views his own visit to Carter as a symbol of equal strength, press photographs or no. What is important, he says, is that through their meeting, “the American people, in the person of its President, has expressed its moral support of the movement for human rights in the USSR which defends the same principles and values that are dear to the hearts of the American people.”

The debate over our approach to human rights will intensify in the months ahead, in many cases breaking on predictable political lines, and goring many ideological oxen, both right and left. But there is no doubt it is having an effect. Radio Moscow, which insists that the Soviet dissidents are insignificant and not worthy of attention, devotes much of each of its half-hour segments to denouncing those insignificant dissidents. And surely, without the uproar over repression, Vladimir Bukovsky would not be free today.

The Soviets may yet turn nasty and imprison them all, including Sakharov. But more likely, they will begin a mass expulsion of all identified dissidents. If so, we will find out whether Bukovsky’s estimate of the width and depth of his movement is in fact accurate. “Our movement represents an iceberg, and we are just the tip. The authorities make attempts time and time again to remove the tip of this iceberg, and they succeed. But when they do, the iceberg simply rises.”

Who are the people who make up the bulk of this iceberg? According to Bukovsky, they come from every walk of Soviet life — workers, middle managerial types, students, technocrats, even the military. If this iceberg does in fact exist, and there seems no good reason to doubt that it does, then the current Soviet regime faces hard times indeed, with ferment spreading within, and a growing number of exiles such as Bukovsky outside, lending moral support and building those Trojan Horses.

It’s time to leave, and we ask a few final obligatory questions, such as what he conceives to be the ideal society. He laughs and says, “The word ‘ideal’ frightens me. ‘Ideal’ inevitably leads to more perfect concentration camps.”

Throughout the conversation he has refused to categorize himself. He is certainly not a Bolshevik, he says. He is not a Menshevik. He is not a Trotskyite. He is not a socialist. But we are political animals, and we know that everyone, whether he admits it or not, wears a label. Who is he, what is he, what does he want?

As we prepare to leave, he smiles softly, with perhaps just a touch of sadness, and gives us our answer.

“Perhaps it’s difficult for you Americans to understand all this. Freedom here is simply like air — you breathe it and you take it for granted.”

And that, we realize, is all there is to it. Political and ideological subtleties, which we have come to mistake for basics, are irrelevant, and our search for deeper meanings and motivations is perhaps symptomatic of the way that many of us have lost touch. But for Bukovsky, his soul tempered by the fires of totalitarian tyranny, it can all be summed up in one word. The word is freedom.

В конце нашего разговора я спросил Владимира Буковского, должен ли телеканал NBC вести трансляцию Олимпийских игр 1980 года из Москвы.

"Почему нет?" ответил он. Кстати, он тоже может принять опосредованное участие в этих играх. "Когда я недавно был в Голландии, -- объяснил он, -- женщина, которая много лет мне симпатизировала, подарила мне лошадь, принимающую участие в соревнованиях по прыжкам через препятствия. У лошади то же имя, что и у меня -- Владимир Буковский, -- потому что она родилась в день моего последнего суда. Я собираюсь отправить её на Олимпийские игры в Москву вместо себя. Хотелось бы знать, позволят ли они въехать в Советский Союз этой лошади с моим именем. Для меня это троянский конь".

Буковский -- не тот человек, к появлению которого мы были готовы. Солженицын -- это архетипичный изгнанник, прибывший из "Матушки-России", описанной Николаем Некрасовым, где всегда царит девятнадцатый век -- задумчивая, пророческая глыба, призрак совести прошлого, призвавший на суд легкомысленных людей. Солженицын -- грозный человек, и это может быть основной причиной, хотя и бессознательной, по которой Форд и Киссинджер отказались его принять -- он их пугал.

С первого взгляда кажется, что Буковский совсем другого типа человек. Едва прошло два месяца со дня его освобождения из Владимирской тюрьмы -- одной из самых печально известных в России -- и его лицо уже потеряло бледность узника концлагеря, и он сам начал поправляться. Он среднего роста, компактного телосложения, а его свитер ручной вязки и короткая стрижка делают его похожим на студента американского колледжа, возможно, члена атлетической команды в лёгком весе. Он молодо выглядящий 34-летний человек, чётко формулирующий свои мысли и уверенный в себе. Единственный его застенчивый жест -- это когда он на мгновение прикасается к своим подстриженным в тюрьме волосам, которые теперь отрастают. Во время разговора он постоянно курит сигареты с фильтром, и то, как он их держит и как затягивается, наводит на мысль, что неограниченные запасы табака остаются одной из самых больших роскошей в жизни.

Буковский -- интересный собеседник, с ним легко разговаривать, в нём нет ничего устрашающего, кроме тех секунд, когда он формулирует ответ на неуклюже поставленный вопрос, и тогда его взгляд становится жёстким, а он сам вдруг начинает выглядеть на двадцать лет старше, как будто направляя свой внутренний взор на события, которые большинство американцев просто не могут себе вообразить. И в такие моменты журналист внезапно осознаёт, что, вне зависимости от того, насколько свободно и спонтанно разговор идёт на поверхности, прямо под ним лежит эмпирическая пропасть, которую невозможно пересечь. Ни один человек, родившийся в Америке, не знает, каково это -- провести почти всю свою взрослую жизнь в тюрьмах, сумасшедших домах и трудовых лагерях в качестве политического заключенного. Никого из нас не закалывали лекарствами, не подвергали пыткам, не кормили кусочками гнилой рыбы и не вынуждали смотреть, как на наших глазах медленно умирают наши друзья, чьим единственным преступлением было желание открыто и свободно выражать политические взгляды, не совпадающие с официальными. И мало кто из нас может понять, что делает с человеческим духом осознание того, что твои политические жесты, твои жертвы и наказания, которые ты несёшь, с большой вероятностью никак не повлияют на поведение диктаторов, задавшихся целью сломать тебя. Как можно в таких условиях -- без проблеска надежды поддерживать свой дух? И как можно внезапно подняться из этих глубин, не только сохранив свой дух, но и укрепив его, шутить и иронизировать, как будто жизнь никогда не была ничем иным, кроме как большим развлечением?

Большинство из нас, если мы напряжём наше воображение до полного его предела, смогут догадаться, как это возможно. Но Владимир Буковский знает, потому что из этих вещей была соткана ткань его жизни.

Отказ Буковского следовать шаблону, сформулированному для него советским государством, начался в средней школе, откуда он был исключён за публикацию сатирического журнала. Поскольку он хорошо учился, он был позже принят в Московский университет, но был снова исключён за то, что помогал выпускать другой журнал и участвовал в поэтических чтениях. В 1963 году он был впервые арестован за распространение книги "Новый класс" и был отправлен в тюрьму -- психиатрическую больницу в Ленинграде, где он провел 15 месяцев, время, которое он называет "пятнадцатью месяцами ада". В 1965 году он помог организовать мирную демонстрацию в Москве за права человека, призвав власти, среди прочего, соблюдать советскую конституцию, за что он был снова возвращён в психбольницу на полгода. В 1970 году он собрал истории болезни восьми политических заключенных, содержавшихся в психиатрических учреждениях, и отправил их на Запад, предоставив первое убедительное доказательство того, что советский режим регулярно использует психиатрическое лечение для подавления диссидентов. За это Буковский был арестован и приговорен к семи годам тюрьмы, пяти годам в трудовом концентрационном лагере и пяти годам ссылки. Буковский отбывал первую часть своего приговора, когда КГБ внезапно вытащил его из Владимирской тюрьмы и посадил на самолет в Цюрих, всё ещё в наручниках, для обмена на руководителя чилийской коммунистической партии Луиса Корвалана. Таким образом, Буковский получил внезапную свободу, которой он не ждал, и советский режим впервые молчаливо признал, что в стране есть политзаключенные.

Если по вечерам слушать передачи станции "Радио Москва" на английском языке, как я это часто делаю, то Буковский в них будет упоминаться почти каждые полчаса -- как правило, как "обычный уголовник" или "террорист". В шестидесятых, говорит Буковский, они называли его по-разному -- сектантом, отбросом или сумасшедшим. В начале семидесятых его повысили до "проплаченного агента западного империализма". В 1976 году, когда благодаря таким организациям как Amnesty International, о судьбе Буковского и других, подобных ему, начал узнавать весь мир, первый заместитель министра юстиции СССР написал, как рассказывает Буковский, "очень длинную статью обо мне, которая заняла целую страницу в советской газете. В ней он обвинил меня в совершении всех тех действий, в которых даже суды не осмеливались меня обвинять”.

"С тех пор они только и делали, что приумножали обвинения против меня. Теперь, когда я нахожусь на Западе и посещаю разные страны, я обнаружил, что в каждой стране советское посольство подготавливает к моему приезду пресс-релиз. И каждый раз они обвиняют меня в тяжких грехах. Когда я был в Англии, например, они обвинили меня в том, что я, в сущности, шпион. А здесь, в Америке, они обвиняют меня в том, что я помогал преступникам в Советском Союзе -- гангстерам. Так что, как вы видите, уровень их признания моих достоинств продолжает расти”.

Так оно и есть. Но советские представители, как всегда, никогда не подкрепляют свои обвинения подробностями по той простой причине, что они не могут этого сделать. Официальные обвинения против Буковского общеизвестны, и каждое из этих обвинений носит чисто политический характер. Если бы подобные обвинения были выдвинуты против американского политического инакомыслия, худшее наказание, которое такой человек мог, возможно, понести, состояло бы в том, чтобы начать появляться в бесконечной веренице телевизионных ток-шоу. В некоторых здешних кругах есть тенденция -- без сомнения, атавистический левацкий рефлекс, оставшийся с тех самых времен, когда мы прощали русским всё, от сталинского террора до пакта с Гитлером -- приравнивать положение русских диссидентов к положению американских протестующих, таких, как Анджела Дэвис.

Но это, конечно, чистый вздор. Анджела Дэвис свободна перемещаться по стране, призывать к свержению правительства и жаловаться любому, кто пожелает её выcлушать, на ограничения её свободы слова. Самое большее, что её может ждать -- это срок за что-нибудь вроде призыва к бунту, за которым последует быстрое освобождение на поруки. Но Буковскому, Сахарову и Александру Гинзбургу грозило заключение в концентрационных лагерях и психушках, где никто из властных сил не стал бы возражать, если они решили бы вдруг умереть. Буковский отмечает, что Гинзбург, которого недавно посадили в тюрьму по политической статье, страдает как острыми язвами, так и острой формой туберкулеза. Не исключено, что он умрёт до того, как придёт время его освобождения. И в этом, если говорить коротко, разница между Буковским и Дэвис. И любой, кто пытается провести параллели между ними, мог бы также сравнить бедственное положение Чикагской Семёрки с положением евреев в гитлеровской Германии.

Буковский и его товарищи ставят на карту -- ни много, ни мало -- свою жизнь, и делают это не из-за скрытых или корыстных мотивов, о чём свидетельствует их готовность нести наказание за свои убеждения без надежды на поддержку. Буковский не перебежчик. Он изгнанник, который не просил и не ожидал быть изгнанным. Но теперь, когда он вынужден жить за пределами своей страны, он не собирается отказываться от борьбы за права человека в Советском Союзе. Вместо этого он намерен построить троянского коня.

Один из способов борьбы, который выбирают советские изгнанники -- это распространение информации о репрессиях в Советском Союзе и о свободе, существующей в других странах. Эти материалы бывают разные. Существует самиздат (самостоятельно опубликованные материалы), который копируется и распространяется в пределах Советского Союза, но также вывозится контрабандой, перепечатывается в журналах или в книжной форме и возвращается обратно в СССР контрабандой как тамиздат. Тамиздат, частью которого также являются оригинальные литературные произведения эмигрантов -- например, новая книга Солженицына, -- по словам Буковского, "распространяется в Советском Союзе в самых больших масштабах, которые только можно себе представить”.

Насколько широко? Никто не знает наверняка, но в 1970 году Буковский и его друзья попытались выяснить, сколько распространялось экземпляров "Хроники текущих событий", издания, которое документирует репрессии в Советском Союзе. "Несмотря на то, что сеть распространения крайне разрознена, -- говорит Буковский, -- мы обнаружили, например, что на такой небольшой территории как Литва, -- только в Литве -- по крайней мере десять тысяч экземпляров распространялось каждый месяц”.

Существует также огромный черный рынок для книг, упомянутых ранее, и для журнала под названием "Континент", который, по словам Буковского, очень высоко ценится. "Континент", который в течение последних двух с половиной лет издаётся в Париже русским изгнанником Владимиром Максимовым, теперь выходит на одиннадцати языках и включает в себя произведения восточноевропейских писателей; изгнанных из СССР русских авторов; и авторов, находящихся в Советском Союзе, которые контрабандой передают на Запад свои труды.

Ещё один важный источник информации, говорит Буковский, -- это радиостанции, транслирующие русскоязычные передачи на Советский Союз, в том числе "Голос Америки" и, когда её можно расслышать через глушилки -- "Радио Свобода". Такие радиостанции, по словам Буковского, слушают миллионы, во всех слоях советского общества. "Когда я был во Владимирской тюрьме, -- говорит Буковский, -- надзиратели слушали радио и время от времени сообщали нам, что слышали в западных передачах”.

Однако Буковский считает, что эти передачи менее эффективны, чем могли бы быть, в первую очередь из-за директив Государственного департамента, придерживающегося принципов политики разрядки. "Который раз за последние годы информация, которая была важна для нас, а также дискуссии и дебаты, проходящие здесь, на Западе, подвергались замалчиванию по дипломатическим причинам. Мне сообщили, например, что по конкретному требованию бывшего госсекретаря Киссинджера радиостанциям, таким как "Голос Америки" и "Радио Свобода", было строго запрещено упоминать имена тех людей, которые нуждались в помощи, которые были арестованы, людей, которых нужно было поддержать”.

"Несколько дней назад мы были в Государственном департаменте. Мы говорили с одним из важных официальных лиц, которое сообщило нам, что Государственный департамент запрещает "Голосу Америки" сопровождать свои передачи какими-либо комментариями… Из-за отсутствия комментариев, из-за непонимания русского менталитета -- русской психологии -- эти радиостанции реализуют в лучшем случае 60 процентов своих возможностей”.

Буковский приводит невзрачный пример. "Недавно здесь, на Западе, я настроил приёмник на "Голос Америки" и услышал, что в Америке ощущается острая нехватка воды. Просто без объяснений. А теперь представьте себе на секунду советского человека где-то в отдаленной деревне, который сидит там и слушает этот тип вещания. И, слушая, думает про себя -- ну, хорошо, у меня нет электричества, у меня нет большого количества мяса -- фактически, нет почти никакого мяса -- но, по крайней мере, у меня есть колодец с водой”.

"Радио Свобода" попала в те же путы: "Я ознакомился с директивами, которых должна придерживаться "Радио Свобода", и ситуация там гораздо серьёзнее, чем я предполагал. Эти директивы напоминают мне инструкции Министерства внутренних дел Советского Союза". Такие методические руководства, говорит Буковский, часто оставляют все усилия на уровне теории. "Взять, к примеру, директиву, согласно которой всем сотрудникам запрещено давать любую информацию, которую слушатель мог бы хотя бы отчасти истолковать как побуждение к побегу из Советского Союза. Как следует её понимать? Вот случай Владимира Максимова, который сейчас живёт очень успешной жизнью в Париже, публикует "Континент". Если вы начнёте описывать его парижскую жизнь, то таким образом вы не можете не нарушить эту директиву, поскольку, просто описывая его жизнь, вы фактически побуждаете других писателей бежать из Советского Союза”.

Буковский пренебрежительно отмахивается от точки зрения, гласящей, что размышления и комментарии могут способствовать возникновению вооруженных восстаний -- точки зрения, которой, по-видимому, придерживаются наиболее осторожные из нас. Такого рода поощрение могло сыграть, а могло не сыграть роль в появлении попыток революций в странах-сателлитах в пятидесятых и шестидесятых годах, хотя роль радиопередач в возникновении этих восстаний была сильно преувеличена. На самом деле, можно сделать вывод, что они имеют прямо противоположный эффект. Как указывает Буковский, вооруженные восстания чаще всего происходят, когда люди погружаются в глубокое отчаяние; когда кажется, что нет другого выхода. Но комментарии Запада, если их правильно давать, могут помочь понять, что улучшение жизни возможно, и таким образом заставить советское руководство пойти на уступки. Ни Буковский, ни кто-либо из его товарищей-диссидентов не являются сторонниками вооруженных восстаний. Они также не думают, что какие-либо группы внутри Советского Союза или его сателлитов всё ещё верят -- если на самом деле когда-либо верили -- что Запад придёт им на помощь в военном отношении. Но они являются сторонниками честных обсуждений касательно различий между жизнью здесь и жизнью в Советском Союзе. Эти передачи, как и тамиздат, -- это троянские кони, ежедневно оказывающиеся за стеной, возведённой вокруг советского блока. Но внутри -- не солдаты, а идеи.

Буковский спешит добавить, что он не намерен критиковать наши радиопередачи. Хотя он решительно выступает против ограничений, налагаемых на комментирование, он считает, что "Голос Америки" и другие радиостанции, в том числе Би-би-си, отлично справляются с передачей основной информации. Однако, как и у его коллег-диссидентов, у него не находится хороших слов о разрядке. Например, он полагает, что речь Брежнева в Праге в 1973 году, о которой сообщалось в газете Boston Globe и журнале National Review, но которое было проигнорировано большинством крупных СМИ, кратко резюмирует официальную советскую точку зрения на разрядку.

"Мы с помощью разрядки достигаем того, чего наши предшественники не смогли добиться кулаком", -- сказал, как сообщалось, Брежнев. "За короткое время нам удалось добиться гораздо большего с помощью разрядки, чем за годы ведения политики конфронтации с НАТО. ... Товарищи, благодаря тому, чего мы сегодня достигаем с помощью разрядки, к 1985 году мы достигнем всех наших основных целей в Западной Европе. Мы укрепим наши позиции. Мы улучшим нашу экономику. И решающий сдвиг в соотношении сил будет таким, что к 1985 году мы сможем расширить нашу сферу влияния там, где нам это необходимо”.

Буковский говорит: "Меня совсем не удивило заявление Брежнева. Но что удивляет меня, так это то, что политики на Западе не могут понять, о чём он говорит. Западные политики просто не понимают психологию Брежнева, психологию советских лидеров. Но вы спрашиваете, имел ли Брежнев в виду то, что сказал. Вам не нужно спрашивать меня. Спросите самого маленького ребенка в детском саду в Советском Союзе, спросите любого колхозника, спросите любого советского гражданина, действительно ли Брежнев имел в виду это. Каждый из них скажет вам: 'Да, действительно, именно это он и имел в виду' ".

То, как Буковский видит результаты разрядки, сходится с оценкой Джеймса Бернэма, которую тот высказал в номере журнала National Review от 18 марта. Бернэм сказал: "Советский Союз получил от Запада по дешёвой цене оборудование, технологии и ноу-хау, которые значительно укрепили и модернизировали советскую экономику, восполнили критические советские недостатки в сельском хозяйстве и промышленности, и позволили советскому руководству начать проявлять гибкость в вопросе распределения ресурсов”.

А что мы получили взамен? По словам Бернэма, кроме более широкого рынка сбыта для таких товаров, как Pepsi Cola, мало чего. С начала разрядки советский режим не смягчился: он остается тоталитарным. И разрядка, как говорят нам диссиденты, дает ему всё необходимое, чтобы таким и оставаться. Когда-то шёл разговор о толстом коммунисте. Выдвигалась мысль, что можно напичкать его западными товарами, он насытится, и его аппетит к оружию и экспансии уменьшится. Но этот коммунист уже успел потолстеть, а его аппетит не проявляет никаких признаков ослабления. То, что это когда-либо вообще произойдёт -- это было, конечно, специфически американской фантазией, возникшей из странного мировоззрения, основанного, отчасти, на нашем собственном странном интеллектуальном коктейле салонных марксистских представлений о человеческой природе и буржуазной вере в то, что человека можно сделать лучше.

Но коммунисты вели себя именно как коммунисты. Сегодня мы неожиданно осознали, что, если бы этот толстый коммунист был худым и голодным, он мог бы яростно обратиться внутрь себя, стремясь найти необходимые средства, чтобы улучшить свою жизнь. Но об улучшении позаботились мы, и поэтому он может сосредоточиться на вопросах, которые ему дороже -- таких как вооружение и подавление диссидентов.

Решающий момент, говорит Буковский, наступил в конце 60-х годов, когда руководство режима осознало, что, если они хотят не отставать, им крайне необходимо модернизировать свою промышленность -- автоматизировать и компьютеризировать её. Но эта модернизация, говорит Буковский, не могла быть осуществлена без "свободы творчества", которая позволила бы развиваться по тем же направлениям, что и на Западе, и включала бы в себя разрешение советским ученым создавать свои собственные системы компьютеризации и автоматизации.

"В 1970 году встал вопрос о модернизации отдельных отраслей. Были разработаны две точки зрения. Одна состояла в том, что промышленность должна быть децентрализована и с неё нужно снять ограничения -- то есть она должна быть либерализована. Либерализация в этом контексте означает более значительные материальные стимулы для работников, более широкие полномочия для управленцев в сфере торговли и продажи своих товаров и, возможно, в сфере найма и увольнения людей. Но эта точка зрения явно не устраивала политическое руководство -- людей, которые контролировали партийный аппарат, потому что это означало бы потерю власти. Поэтому было разработано альтернативное решение проблемы. Вместо того, чтобы модернизировать и либерализовать советскую промышленность, почему бы не купить всю необходимую технику и оборудование с Запада? И Запад был очень готов. Результат? Они согласились на формулу, которая оказалась самым грубым вмешательством в наши внутренние дела”.

"Существует миф, -- продолжает Буковский, -- увековеченный многими вашими бизнесменами здесь, на Западе, что торговля без предварительных условий является строго нейтральным инструментом в отношениях между двумя странами". Но это, настаивает он, просто не так. Такая торговля с тоталитарной страной, на самом деле, может оказаться самой сильной формой поддержки одной из сторо. "В конечном итоге, вопрос сводится к следующему: вмешиваетесь ли вы, находясь на стороне правительства Советского Союза, или вмешиваетесь, находясь на стороне советского народа? Когда меня вывозили из СССР, на мне были наручники, и на этих наручниках было написано "Сделано в США". В значительной степени эта торговля, для ведения которой нет условий, означает именно это -- продажу нашему государству наручников для нашего народа”.

Наручники для народа -- яркий символ разрядки. Мы также говорили о других символах, которые вселяют больше надежды, таких, как письмо Картера Сахарову. Это письмо подвергается критике в разных кругах по разным причинам, некоторые из которых, само собой разумеется, являются следствием политических пристрастий. Этa идея хороша в теории, говорят критики, но дипломатия -- сложное дело, и требование соблюдения таких вещей, как права человека, должно осуществляться тихо и только между руководителями стран на самом высоком уровне. Может быть, это и так. Но это означает, что ничего не изменится. Так всё и происходило последнее десятилетие, и один из результатов -- это то, что Советы остаются такими же безразличными и продолжают свои репрессии, как и прежде. Однако жест Картера возродил надежду среди диссидентов на то, что кто-то на самом высоком уровне действительно им симпатизирует. Письмо Картера стало для диссидентов символом надежды, а для людей, которые находились без поддержки в течение многих лет неописуемых страданий, такой символ может стать мощным моральным подспорьем. И на практическом уровне есть веские основания полагать, что письмо Картера, более чем любой другой фактор, помешало режиму посадить Сахарова в тюрьму за то, что режим называет "клеветой" на государство. Будет ли продолжаться неприкосновенность Сахарова -- неизвестно. Яростность нападок на него со стороны "Радио Москва" усиливается с каждым вечерним эфиром.

Буковский рассматривает свою собственную встречу с Картером как равный по силе символ, вне зависимости от того, были фотографии опубликованы в прессе или нет. Важно то, говорит он, что на этой встрече "американский народ в лице своего президента выразил свою моральную поддержку движению за права человека в СССР, которое защищает те же принципы и ценности, которые дороги и американскому народу".

Споры о нашем подходе к теме прав человека будут усиливаться в предстоящие месяцы, во многих случаях уничтожая предсказуемые политические аргументы и нанося сильные удары по многим идеологам, как правым, так и левым. Но нет никаких сомнений, что этот процесс многое меняет. "Радио Москва", настаивающее на том, что советские диссиденты ничего не значат и не заслуживают внимания, посвящает большую часть каждого своего получасового эфирного сегмента осуждению этих незначительных диссидентов. И, конечно же, без шума, возникшего по поводу репрессий, Владимир Буковский не оказался бы сегодня на свободе.

Советы могут ещё озвереть и посадить их всех в тюрьму, включая Сахарова. Но, скорее всего, они начнут массовое изгнание всех выявленных диссидентов. Если дела пойдут именно так, то мы узнаем, является ли оценка Буковского масштабов этого движения точной. "Наше движение -- это айсберг, а мы -- только верхушка. Власти снова и снова делают попытки убрать верхушку этого айсберга, и им это удается. Но когда это происходит, айсберг просто всплывает выше”.

Кто эти люди, которые составляют основную часть этого айсберга? По словам Буковского, они выходцы из всех слоев советского общества -- рабочие, руководители среднего звена, студенты, технократы и даже военные. Если этот айсберг действительно существует, и, похоже, нет веских оснований сомневаться в его существовании, то нынешнему советскому режиму действительно скоро придётся непросто, с распространением брожения внутри страны и растущим числом изгнанников -- таких как Буковский -- за её пределами, оказывающих моральную поддержку и строящих этих троянских коней.

Мне пора уходить, и я задаю несколько заключительных обязательных вопросов, таких как, что он считает идеальным обществом. Он смеется и говорит: "Слово 'идеал' пугает меня. 'Идеал' неизбежно ведёт к созданию более совершенных концлагерей".

На протяжении всего разговора он отказывался причислять себя к какой-либо категории. Он, конечно, не большевик, говорит он. Он не меньшевик. Он не троцкист. Он не социалист. Но мы политические животные, и мы знаем, что каждый, признаёт он это или нет, носит ярлык. Кто он, что он, что он хочет?

Когда мы уходим, он мягко улыбается, возможно, с лёгким оттенком грусти, и даёт нам наш ответ. "Возможно, вам, американцам, сложно это понять. Свобода здесь просто как воздух -- ты дышишь ей и принимаешь её за что-то само собой разумеющееся”.

И это -- я осознаю -- всё, что нужно знать. Политические и идеологические тонкости, которые мы приняли за основы, не имеют значения, и наш поиск более глубоких смыслов и мотивов, возможно, является симптомом того, что многие из нас потеряли связь с главным. Но Буковский, чья душа была закалена в огне тоталитарной тирании, всё это может выразить одним словом. Слово это -- свобода.

Журнал National Review, апрель 1977 г.

Перевод с английского Алисы Ордабай.

Vladimir Bukovsky's 1982 essay on the USSR-inspired peace movement sweeping over the West.

Pacifists Against Peace

Vladimir Bukovsky's obituary written by Alissa Ordabai.

Alissa Ordabai on Vladimir Bukovsky

Grigory Svirsky remembers Vladimir Bukovsky and Victor Feinberg.

Grigory Svirksy

Anatoly Krasnov-Levitin writes about Vladimir Bukovsky in a heartfelt essay following Bukovsky's 1971 trial.

Anatoly Krasnov-Levitin

Vladimir Bukovsky warns against censorship in his 1976 letter to Radio Liberty / Radio Free Europe.

Radio Liberty and Censorship

Vladimir Bukovsky's foreword to Andrei and Lois Frolovs' book Against the Odds: A True American-Soviet Love Story.

The Frolovs

Vladimir Bukovsky seminal 1984 essay on Russian government's propaganda and subversion strategies.

Peace as a Political Weapon

Ludmilla Thorne reports from Vladimir Bukovsky's first post-exchange residence in Switzerland.

Mother Courage

Vadim Delaunay writes in verse to his friend Vladimir Bukovsky following their 1967 trial.

Vadim Delaunay

Dina Kaminskaya

Vladimir Bukovsky's lawyer Dina Kaminskaya remembers his 1967 trial in her memoires.

Victor Krochnoi

Vladimir Bukovsky's foreword to chess master Victor Krochnoi's autobiography.

The Bell Ringer

Vladimir Bukovsky's short story published in Grani magazine in 1967.